Толчок в спину — сработали гидроцилиндры, выдвигающие «омар» на предстартовую позицию, в проёме люка. Прозрачный колпак капсулы при этом выдвинулся из корпуса корабля примерно на полметра. Перед моими глазами чернел космос, усыпанный россыпями звёзд с пересекающей его раздвоенной полосой Млечного Пути; где-то внизу — я точно знал это — медленно поворачивался серо-жемчужный, весь в оспинах метеоритных кратеров шар Луны. В наушниках стоял сплошной треск — электромагнитный мусор, побочный продукт активности «звёздного обруча»… Сам артефакт располагался у меня над головой, вынесенный вперёд, перед носом «Тихо Браге» на двух парах кронштейнов — я вывернул шею, но сумел разглядеть только край серебристого кольца. На неизвестном сплаве, из которого оно было изготовлена, играли лилово-фиолетовые отсветы — прав Гарнье, теперь их частота растёт по экспоненте, и совсем скоро они сольются… во что?

Я щёлкнул тангентой переговорника, и на этот раз услышал ответ.

— «Гнездо» — 'Кулику первому. Как вы там, в порядке?

Голос в наушниках принадлежал Сансару — видимо второй пилот тоже нервничал, поскольку акцент был особенно заметен.

«Кулик первый» — «Гнезду». Скажите Гарнье, активность обруча стремительно нарастает. Как слышите, «Гнездо»?

Взрыв эфирного шума заглушил ответ. Я терзал тангенту, орал, чуть ли не рыдал но ответа не было — проклятое кольцо, висящее над моей головой всерьёз вознамерилось обрубить связь, и с успехом справлялось с этой задумкой. Только бы они услышали, твердил я про себя, только бы…

Видимо, мои отчаянные призывы достигли адресатов — уж не знаю, сквозь забившие радиоканал помехи, или телепатически? — но кольцо корпус «омара» дрогнул и единственный, находившийся в поле моего зрения кронштейн, разорвала оранжевая вспышка. «Обруч», отброшенный одновременным срабатыванием четырёх мощных пиропатронов, поплыло вперёд, медленно поворачиваясь сразу по всем трём осям. Гарнье, понял я — решился-таки наплевать на исследования и дал команду на отстрел… Зрелище было фантастическое, в точности из упомянутого сериала — кувыркающийся в пустоте серебристое кольцо, отверстие которого то и дело затягивают лилово-фиолетовые сполохи. На миг эту картину затянуло струйками белёсого пара из носовых дюз — кэп Сернан, не связанный более опасным грузом, дал полную тягу на торможение. Кольцо, подсвеченное иллюминацией «тахионного зеркала (теперь оно не мигало, а сияло ровно, лишь концентрические кольца белого света разбегались от центра к краям) быстро поплыло вперёд. Я выдохнул с невыразимым облегчением — успели-таки! Если же тревога окажется напрасной, что тоже вполне может случиться — что ж, повисим пару часиков на безопасном расстоянии, дождёмся, когда датчики, закреплённые на 'обруче» покажут спад его активности — и снова возьмём артефакт на буксир. Я даже похлопал ладонью по подлокотнику, из которого торчал джойстик контроля маршевой тяги — ничего, лошадка, где наша не пропадала, сработаем…

Я пропустил сам момент выброса — и это, видимо, спасло моё зрение. Но всё равно, вспышка оказалась такой сильной, что я на несколько секунд ослеп — яростный свет сменился угольной чернотой, по ушам хлестнул пронзительный, переходящий в ультразвук визг… И всё — ни толчков, ни ударов, ни скрежета раздираемого в клочья металла, ни свиста выходящего из пробитой капсулы воздуха. А когда красно-чёрные круги в глазах рассосались, взору моему открылась снежно-белая равнина, вся в чёрных тенях и оспинах кратеров. В самом её центре темнело правильно-круглое пятно, горизонт был очерчен круто изогнутой дугой, а и из-за него лез, затмевая черноту Космоса, титанический жёлтый, в серых, тёмно-серых и чёрных поперечных полосах пузырь, наискось, словно чудовищным клинком, пересечённый тонкой серебристой полосой.

Уже несколько ночей — вернее сказать, в краткие периоды забытья, на которые соглашался его организм — Дима видел один и тот же сон. Нет, не жену Нину, не Землю над куполом обзорной площадки «Гагарина», и не грузовой контейнер сминающий его «краб» — памятная авария на станции «Гагарин», едва не стоившая Диме жизни… И даже не «звёздный обруч» на фоне чёрной, усыпанной звёздами, бездны, артефакт иной, древней межзвёздной цивилизации, благодаря которому он и прочие обитатели станции «Лагранж и оказались здесь. Во сне к нему раз за разом приходили картинки из 'космической» артековской смены: Пушкинский грот у подножия утёса, волны, плещущие в его таинственном полумраке, привязанная к скале лодка — и мальчишеские физиономии, едва подсвеченные электрическим фонариком.

Тогда он помог проштрафившимся пацанам избежать наказания — и ни разу об этом не пожалел. И вот теперь он сам, Дмитрий Олегович Ветров, бывший артековский вожатый, а ныне, опытный космонавт, ждёт помощи от своего бывшего подопечного. Только на этот раз на карту поставлено гораздо больше, чем карьера 'юного космонавта’с которой тот едва не распрощался после разразившегося скандала.

Конечно, Лёшка Монахов не единственный из его третьего отряда дружины «Лазурная», кого так ждут сейчас на «Лагранже» — Диме было наверняка известно, что в экипаж «Зари» входят ещё четверо его прежних подопечных. Лида Травкина — однокашники по «юниорской» группе упорно называли её «Юлькой», в честь девочки из «Москвы-Кассиопеи», на которую она действительно походила до чрезвычайности; Витя Середа (настоящее имя, не прозвище!) Юрка-Кащей, Лёшкин товарищ по кружку юных космонавтов Московского Дворца пионеров. Замыкал этот списокфранцуз Шарль д’Иври, и Дима не уставал удивляться: насколько плодотворной оказалась «космическая» смена, если пять её участников не просто связали свою жизнь со Внеземельем, а прямо сейчас, в этот самый момент летят на выручку экипажу станции «Лагранж», горстке отважных людей, угодивших в переделку, равную которой не знает вся недолгая история космонавтики.

Зажужжал зуммер электронных часов, встроенных в переборку над изголовьем койки. Димка потянулся, хрустнув суставами — пора вставать, начинается ещё один день космического плена. Какой он по счёту, Дима не вспомнил — да и зачем? Этот день вряд ли не будет отличаться от вчерашнего… и от позавчерашнего… да и от завтрашнего тоже. Новые дни давно уже не приносили людям на «Лагранже» ничего, кроме однообразия и тоскливого, а порой и безнадёжного ожидания.

Зуммер снова подал голос — всё, хватит валяться, пора вставать! Дима отстегнул ремни, удерживающие его на койке — предосторожность, может, и излишняя, поскольку вращение станции не останавливалось ни на миг с того самого момента, как они оказались в системе Сатурна, однако аккуратно соблюдаемая всеми на борту… Ужасно хотелось принять душ. Раньше, пока «крабы» были в строю, можно было позволить себе сколько угодно этого удовольствия — но сейчас об этом не могло быть и речи. Воду для гигиенических процедур старались не расходовать, каждая капля была на строгом учёте… и это не изменится, пока не прибудет «Заря»…

Такой же режим строжайшей экономии касался и пищи. Он был введён с самого первого дня их «космической робинзонады» — если воду и кислород и станция могла получать, то пополнить запасы провизии здесь, в десяти с лишним астрономических единицах от Земли, (что, как известно, составляет около миллиарда трёхсот миллионов километров) не представлялось возможным. От слова «совсем» — так, помнится, говорил Лёшка Монахов, а за ним и остальные члены «юниорской» группы…

Что ж как бы не был скуден завтрак — пренебрегать им не стоило. Дима, как мог, почистил зубы (недостаток воды, чтоб его…), привёл себя в порядок и направился в кают-компанию. В это время суток (станция жила по московскому времени) народу в коридорах почти не было — кто спал, кто торчал в лабораториях, кто возился с разного рода починками, которых день ото дня становилось всё больше.

Первое, что он увидел, войдя в кают-компанию, была «доска памяти» с шестью фотографиями тех, кто погиб с момента катаклизма, забросившего станцию сюда, в систему Сатурна. Доску повесили по распоряжению начальника станции Алексея Леонова — один из королёвского отряда космонавтов, первый человек, вышедший в открытый космос, дважды герой СССР, держал коллектив станции в ежовых рукавицах. Дима присутствовал при разговоре, когда старший медик «Лагранжа» предложил убрать фотографии погибших — они, мол, угнетающе действуют на людей — но Леонов даже слушать об этом не захотел. «Мы все должны бороться за жизнь, держаться, пока есть силы, и даже когда их не останется — и в этом поможет нам память о товарищах, отдавших жизни для того, чтобы мы могли дождаться спасения. А заодно — напомнит о необходимости строжайшей дисциплины, без которой мы тут и недели не протянем…»