Затея отметить с земляками двадцатилетие Дмитрия принадлежала неугомонному Паше Псаломщикову. Дмитрий не предполагал, что этот веселый приятель займет в его жизни большое место.

Шутили, что если соберутся вместе три студента, то так шумят, точно целая толпа, а тут — вон сколько их, будто в Лесном, излюбленном месте студенческих сходок. Держались несколько скованно — плохо знали друг друга. Говорили о пустяках: о погоде, занятиях.

Никандр Серебренников взял с полки книжки «Отечественных записок», полистал их и спросил у Дмитрия, читал ли тот «Дневник провинциала»?

Дмитрий кивнул. Да, он прочитал в один вечер новую книгу Салтыкова-Щедрина. Этот писатель, строжайше запрещенный в семинарии, еще в Перми заинтересовал его. Покорял его язвительный, острый ум, беспощадность в суждениях и обличении зла, широкий умный взгляд на самые насущные вопросы времени. Дмитрий теперь иной раз испытывает острую, знобящую, даже чуть-чуть пугающую радость от того, что живет рядом с сатириком, в одном городе. Подумать только!

Он увлекся, заговорил горячо. «Дневник провинциала в Петербурге» Дмитрий мог отнести и к себе: «Я в Петербурге? По какому случаю?..» Писатель словно взял его под руку и повел по незнакомому ослепительному городу дворцов, раскрывая ему глаза на толпу на Невском, показывая характерные типы. Ведь он, Дмитрий, тоже приехал сюда, чтобы участвовать в передовом движении, познакомиться с публицистикой, литературой, искусством. Влиться в ту среду, которая поможет ему образовать себя, подготовиться к жизненно полезной и разумной деятельности. И вдруг вместо умных, передовых, мыслящих — могут ли иные руководить жизнью, занимать важные государственные посты, быть столпами науки? — писатель раскрыл страшное духовное обнищание тех, кто рвался к положению в обществе, стремился влиять на него, управлять им, его мыслью, мнением.

— А я этого вашего восторга не понимаю, — вмешался один из незнакомых Дмитрию гостей, франтоватостью костюма отличавшийся от других.

— Восторг? — удивился Дмитрий. — Разве я выразил восторг? Скорее — тревогу. — Дмитрий с недоумением смотрел на оппонента.

— Конечно, восторг, — саркастически утвердил свое мнение незнакомый гость. — Ах, как гнило современное общество! Ах, какие скверные люди окружают нас! Как это интересно… — протянул он издевательски. — Послушайте, господа! — громко обратился он ко всем. — Мы любим литературу, не правда ли?

Дмитрий, не обладавший даром спорщика, молчал.

— Продолжайте, продолжайте, Андрюшенька, — насмешливо поощрил Серебренников.

— Не кажется ли вам, — с воодушевлением продолжал тот, — что современная наша литература часто забывает об истинных идеях красоты, разума, добра? Она погрязает в пошлости времени! Что мы видим вместо проявления высокого духа? Картинки с грязной натуры. Копание в разных временных проявлениях жизни. Конечно, это тоже правда. Но та ли, которая нам нужна?

У Серебренникова гневно сверкнули глаза.

— Нет, нам это не кажется, — запальчиво возразил он. — Мы согласны не с вами, а с автором, коли заговорили о Салтыкове, что современная литература действительно впала в пошлость.

— Ага!

— Подождите, подождите, — выбросив руку, остановил его Серебренников. — Мы всё понимаем по-разному — вы и мы. — Он сделал широкий круг рукой, словно объединяя всех собравшихся. — Вы считаете пошлостью изображение реального содержания жизни, попытки показать господствующую несправедливость. А мы считаем пошлостью такую литературу, которая старается закрыть читателю глаза на окружающее зло, утратила идеалы недавнего прошлого и не дает никаких практических решений, бормочет обо всем, что ни попадется под руку, — о птичках! о цветиках! о лобзаниях!

— Какой это литературой вы восхищаетесь?

— Той, которой нам с вами нужно в ножки поклониться. И очень низенько. Я говорю о той литературе, которая указала на истинное назначение художника. Белинский, Добролюбов, Чернышевский, Писарев… И Герцен… Хорошо, что и в наше время находятся люди, несущие их знамена. Иначе мы совсем бы задохнулись!

— Вы недовольны нашим временем?

— А что же в нем хорошего?

— Мало ли! Разве нет движения мысли после освобождения, разве нет общественного прогресса? Возьмите любую сферу… Хотя бы успехи наших ученых в науке. А прогресс в промышленности — железные дороги…

— Увидели прогресс в стране, где несут наказание даже не за поступки, а просто за высказанную вслух мысль!

— Да, но за ней может последовать и злонамеренный поступок.

— Ага! Вот почему всякая смелая мысль вас пугает. Вы хотели бы удушить ее.

— Позвольте, почему меня вы превращаете в виновного?

— Не вас. Ваше сословие.

— Чем я сейчас отличаюсь от вас? Мы все студенты, все одинаковы в обществе, перед всеми открыты пути в будущее.

— Простите, — вмешался молчавший худой и высокий Колокольников. — Сколько крепостных душ имел ваш отец?

— Почему вы об этом спрашиваете?

— Из любопытства.

— Не помню… Полторы, кажется, тысячи, а может, и меньше.

— Немало… И сейчас имение сохранилось?

— К спору это не имеет отношения.

— Имеет — самое прямое. Нам друг друга понять бывает трудно. Вы при земельке остались, а мужик, вами обобранный, по миру пошел. Пролетариатом, верно, стал. А вас эта земелька, может, и плоховато против прежнего, но кормит. Именинник наш таких даровых денег не имеет. Да и все остальные. Нам каждый рубль ох как трудно дается. Будь вы в нашем положении, на все другими бы глазами смотрели. Вас пугает, не скрывайте, что сейчас двинулась разночинная интеллигенция. Беда для дворянства… А ведь будет — к тому идет! — двинется и народ, поняв свои нужды и пути защиты собственных интересов. Тогда и он скажет слово на этом пиршестве богатых.

— Вы говорите о возможности революции?

— Нет, до нее нам далеко. Пока я говорю о революции человеческого сознания.

— Разве я против? Из простого народа выходило немало талантливых людей. Только не думайте, что нам, хотя вы презрительно относитесь к владельцам земли, так уж легко.

— А что? — засмеялся молчавший до этого Гавриил Мамин. — Мужичок огрызается? Вы покопайтесь в своей душе, может, интересное откроете. Ведь жалеете о крепостном времени? Отняли у вас даровой хлеб. И о другом подумайте: что вы, владевшие миллионами крепостных душ, дали для прогресса общества?

— А что дали вы, не владевшие крепостными душами? — уже обозленно спросил зачинщик спора.

— Важные понятия, — ответил торжественно Гавриил Мамин. — Свободы человеческой личности, уважения к несчастному темному народу, необходимости помочь ему освободиться от этих страданий. Жить ради него. Достаточно?

— Нет, господа, так невозможно… — Спорщик, покраснев, поднялся. — Увольте, увольте меня… Видно, не пришелся ко двору, — договорил он, пятясь к двери.

Все только переглянулись, никто не задержал его.

Дмитрий, с которого все началось, во время спора молчал, хотя он интересовал его. При таких вот словесных стычках ему не раз казалось, что он видит слабые стороны противников, но предпочитал оставаться в стороне. Духовное училище, а потом и семинария наложили на его характер свой отпечаток, воспитали черты некоторой замкнутости, сдержанности в выражении мыслей.

Здесь, в Петербурге, упоительным было чувство духовной раскованности и полной самостоятельности. Вдруг открылся просторный мир без надзирателей и наставников, следивших за каждым шагом. Не надо было опасаться фискалов из своих же семинаристов. Дмитрий не забыл, каких волнений стоили ему снижения отметок по поведению за внезапные вспышки строптивости и пропуски церковных служб, как близок он бывал к исключению. Горькие судьбы брата Николая и Тимофеича и сейчас точили ему болью сердце.

Наступила зима. Январь стоял холодный. Морозы в столице хоть и были не такими лютыми, как на Урале, но переносились во много раз труднее. Сырой туман висел над городом, погрузив его в грязные сумерки, уличные фонари почти не давали света. Дома приходилось рано зажигать лампу.