— Утомились? — участливо спросил Дмитрий.

— Нет, но пора бы ехать домой. Давно пора… — Она тревожно оглянулась. — Вам понравился наш импровизированный праздник?

— Нет, — с необъяснимой для себя откровенностью отозвался Дмитрий. — Не в тот курятник попал, — грубовато добавил он.

Она удивленно и пристально посмотрела на Дмитрия.

— Что мне это общество и что я для него? — с горячностью заговорил он. — Нам ли такие пиры? Единственное утешение: посидел, посмотрел. Знаю, что в такую компанию больше никогда не попаду. Да и не стремлюсь попасть. Я привык, — все больше откровенничал он, — жить на маленькие деньги, заработанные своим трудом. Здесь же, кажется, им настоящей цены не знают. Они слишком легко достаются, потому легче ими кидаться.

— Не скажите, — поправила его Марья Якимовна, улыбнувшись. — Они не понимают? Очень хорошо умеют ценить деньги и ту власть, какую деньги дают.

— Да, по-видимому, деньги ценятся по-разному. Для нас они просто средство жить, удовлетворять скромные потребности, наинужнейшие. Для них деньги, кроме роскоши, нужны еще и для приобретения новых. Этой цели я не понимаю. Но она есть у многих, и я страшусь таких людей.

— Вам нелегко будет жить с такими взглядами.

— Почему же, — возразил он решительно. — Так живут тысячи тружеников. Я не строю себе иллюзий на будущее.

— Каким же оно вам представляется?

— О, это большой разговор… Учился на ветеринара, теперь в университет перешел. Сейчас главное для меня — закончить университет.

Их внезапно прервали.

Подошла девушка и что-то прошептала на ухо Марии Якимовне.

— Простите, — поспешно сказала она Дмитрию и, забыв попрощаться, удалилась в темноту.

Спустя немного Дмитрий увидел, как двое кучеров вели к экипажу ее мужа, Николая Ивановича. Ноги у него заходили одна за другую, хотя он и пытался ими управлять, что-то при этом громко и бессвязно поясняя Марии Якимовне. Поддерживаемый мужиками с двух сторон, Николай Иванович поднялся в коляску. С ним сели жена и дети.

Это словно послужило сигналом для разъезда остальных. Костер затухал.

Однако Дмитрию не сразу удалось уехать.

— Могу просить вас об одолжении? — обратился к нему Поленов. — Мы сейчас трогаемся, захватим вашего Володю. А вы уж, пожалуйста, последите за Анатолием Алексеевичем. Он немножко не в себе. Побудьте с ним и помогите ему домой добраться.

— А, студент! — радостно приветствовал его Злобин, когда Дмитрий подошел к доменщику. Сидя по-турецки на краю ковра, он неверной рукой, расплескивая коньяк, разлил его в две рюмки и одну протянул Дмитрию. — Выпейте, юноша, со мной. Вы знаете, что такое беззащитность? По молодости лет ваших вам такое еще недоступно. Войдете в годы и узнаете… Но к черту такой разговор… Давайте просто выпьем… Да-с, выпьем…

Девушки собирали посуду, укладывали в корзины, мужики свертывали ковры.

— Уехали, все уехали, — продолжал Злобин, словно разговаривая сам с собою. — Это и хорошо, мы можем поговорить одни о жизни. Юноша, не обольщайтесь!.. Сегодня вы видели волчью стаю… Знаете, кто тут был самый кровожадный? Колногоров… Вы не представляете, сколько тысяч семей этот верный демидовский слуга пустил по миру. О, это делец из дельцов! Что же не пьете?

К Злобину наклонилась девушка:

— Анатолий Алексеевич! Пора… Все уехали.

— Лизочка! Вот и хорошо… Ласточка!..

— И вам пора.

— Ах, пора? Поехали!.. — энергично закричал он, засовывая в карман две бутылки коньяка. — Студент, вы со мной… Сейчас я вам покажу, что такое наш завод. Увидите, как делаются деньги… — И, наклонившись к Дмитрию, доверительно добавил: — А их, — он неопределенно махнул рукой, — опасайтесь, не попадайте к ним в лапы. Сожрут…

У Дмитрия было смутно на сердце.

Он не мог знать, что впечатления этого дня сыграют свою роль в его творческой судьбе. Через семь лет в «Отечественных записках» появится роман «Горное гнездо». В страшном хороводе пройдет перед читателями стая горных хищников, с которыми впервые лицом к лицу писатель встретился в этот летний день.

Отдохнув, оглядевшись, Дмитрий опять вернулся к роману. Теперь он назывался «Семья Бахаревых». Действие его развивалось в вымышленном городе Сибирске. В ходе работы менялись композиция, характеры, появлялись новые герои. Отдаленно звучали в романе идеи Писарева, Чернышевского. Появлялись картины тех бед, которые несет с собой капитализм. Дмитрий начинал как бы всею кожей чувствовать его злобную, звериную суть — человек человеку волк. Ничего святого, никаких законов — все можно оправдать, обойти. Нажива! Вот бог, которому молится капитализм. Все меньше оставалось совестливых. Совестливые становились неудачниками в реальных столкновениях. Жизнь все набирала темп, подчиняясь той центростремительной силе, которая выносила наверх одних и беспощадно расшвыривала других. Литература и искусство еще цеплялись за прежние понятия человеколюбия, добра, растерянно провозглашали их, еще писали и пели о малютках и сиротках, стремясь пробудить жалость и сочувствие к униженным и оскорбленным. Но плакали только сами униженные да еще сохранившая понятия о милосердии русская интеллигенция. Тех же, кто делал нищими малюток, кто сиротил их, совесть не мучила. Виноватыми в их глазах были сами малютки и сироты: не можешь — не живи.

Сергей Привалов, мелкий агент английской фирмы по сбыту за границу русского хлеба, сын неудачного компаньона золотопромышленной компании, помнил поучения отца: «Деньги, Серега, это — кровь людская, пот человеческий, а будут не будут у тебя деньги, Серега, первее всего — душа, о ней надо печаловаться больше всего». Другой персонаж романа — доктор Толмачев еще резче говорил о народных бедствиях: «Я человек не особенно чувствительный, а другой раз, глядя на этакое житье-бытье, просто слеза прошибает… Бедность, непроходимая, непролазная бедность, а ты ему капельки должен прописывать, когда ему надо прописать света, воздуха, тепла, хлеба! Нет, как хотите, а у меня просто всю душу переворачивало иной раз, и я проклинал все и всех на свете, кто и что отнимает у этих бедняков солнечный свет и заработанный собственными руками хлеб!.. Нет, бедный наш народ, несчастный народ, — и мы его не знаем, и он совершенно справедлив, что не признает нас». Но такие люди в романе оказались на обочине жизни. Торили же дорогу те, кто умел перешагнуть через закон, совесть, ближнего.

Жизнь в Салде подтверждала мироощущение Мамина, обогащала его. Работал он много, увлеченно.

Рождались самые разные замыслы, его тянуло к рассказам, повестям, просто к очеркам о народной жизни. Да, не с пустыми руками явится он в Петербург. Его новые рассказы будут не чета тому, что он успел напечатать.

Все-таки Петербург дал ему много! Теперь это сознавалось отчетливее. Студенческие споры, порой запутанные, отвлеченные, бурные сходки, которых он был свидетелем, политические процессы, книги и книги не прошли даром. Зрело убеждение, что многие спорщики все же плохо знали народ, о котором так много толковали, представляли его себе умозрительно, не понимали его истинных нужд, отстояли от него далеко.

Помня, что осенью надо вернуться в Петербург к началу занятий в университете, Дмитрий с особенной жадностью торопился вглядеться в окружающую его жизнь, открывая в ней все новые и новые подробности.

Не пренебрег Дмитрий приглашением Анатолия Алексеевича Злобина, с которым познакомился на пикнике, посетить завод. Смотритель доменной фабрики провел его по всему большому хозяйству, посвящая в таинства заводской жизни. Потом Дмитрий и сам ходил по всей территории, влекомый желанием еще и еще поближе, попристальнее вглядеться в тех, кто стоял у доменной летки, катал рельсы и балки. Все тут было интересно, ново. Когда и где еще представится ему такая возможность ближе увидеть промышленное дело!

Бросалась в глаза разобщенность старших служащих от рабочих. Злобин шел но заводу неторопливо, не замечая, как везде перед ним останавливаются мастеровые, здороваясь, поспешно снимают шапки. Даже в доменной фабрике, его вотчине, он был так же отчужден ото всех, кто расчищал от горелой земли место для очередного приема чугуна, убирал скрап, возился подле громадной самоварной башни, с жаркими потными боками, ненасытно поглощавшей руду, уголь, известняки, клокочущей от расплавленного металла. На некотором почтительном расстоянии от Злобина держались старшие над этой рабочей армией. Он лишь изредка делал им замечания, уверенный, что все незамедлительно будет учтено и выполнено. Злобин не опускался до подчиненных, их повелитель и высшая тут власть. Они являлись лишь исполнителями его велений. Властелины и рабы! Так мстил он, возможно, за свою собственную незащищенность перед теми, кто стоял над ним, на которую пьяно жаловался Дмитрию в Ермаковом бору. Его гнули, как мягкое железо, и он гнул своих подчиненных.