Возвращались поздно, поддерживая друг друга, цепляясь за заборы, спотыкаясь, заплетаясь ногами.
Странный сон увидал в ту ночь Дмитрий.
Будто идет он по крутому глинистому спуску, земля перемешана со снегом, деревья стоят голые. Пасмурно и холодно. Навстречу ему брат Николай.
— Где мне сегодня рыбку половить? — спрашивает он Дмитрия.
— Иди на мысок, — советует ему Дмитрий, хотя знает, что в такую пору на пруду это самое страшное место. Никола обязательно провалится сквозь тонкий лед и утонет.
Никола послушно свернул в сторону, а навстречу друг детства — Костя, и тоже с вопросом:
— Где мне покататься?
— Ступай к бирже, — советует ему Дмитрий. — Там сегодня в Утку лес сбрасывают.
Сам же думает, что такая забава к добру не приведет: задавит Костю тяжелыми бревнами насмерть и водой снесет к реке.
Когда скрылись оба самых близких ему человека, то страх и отчаяние охватили во сне Дмитрия. «Что же я насоветовал? — с ужасом спрашивал он себя. — На верную гибель обоих послал. Как же их остановить?»
Надо бежать, догнать, вернуть… Но за кем бежать сначала? Да и ноги не подчиняются.
Отец шел ему навстречу, бледный, с грустным выражением на лице. Что он сейчас скажет?
С ужасом от содеянного преступления он и проснулся. Хмельная боль ломила голову.
Но это было только начало. Беспрестанно страдая, поплыл по течению, теряя надежду, что вырвется, возьмется за книги, одолеет пропуски, придет благополучно к концу учебного года.
В Висим на каникулы Дмитрий ехал с тяжелым чувством своей вины перед родителями. Знал, что они будут огорчены его средним баллом по всем предметам — тройкой. Не утешало, что у многих других первокурсников успехи еще хуже. Ведь только тридцать девять воспитанников из ста шестнадцати благополучно перешагнули во второй класс; десятеро получили переэкзаменовки, шестьдесят остались на второй год, семеро из-за полной неуспеваемости и дурного поведения вовсе отчислены из семинарии. Тимофеич, висимский сотоварищ, был оставлен в третьем классе, не смог преодолеть премудростей семинарской науки, перешагнуть в четвертый.
Трудным оказался для Дмитрия первый год жизни в Перми…
3
На каникулах в Висиме он думал о семинарии, внушал себе, что этот крест он обязан вынести. Что же делать, иного выхода нет. Семья в нужде, которая с годами становится все ощутимее, о светском образовании пока нельзя и мечтать. И Дмитрий решил твердо — брать от семинарии все, что она сможет дать. Правда, даст она очень немного. Зубрежка латыни, греческого, богословия, всего того, что держится в голове только до экзамена, а потом выветривается мгновенно и почти бесследно, — дело бесполезное. Священником Дмитрий быть не собирается. Окончание семинарии позволит ему поступить в высшее учебное заведение. Поэтому шестилетний курс семинарии надо осилить во что бы то ни стало. Сейчас семья еще держалась теми мизерными доходами, которые давал отцу приход. Потом благополучие всех, кого Дмитрий так любит и чтит, будет зависеть и от него. Это Дмитрий в свои неполные семнадцать лет понимал прекрасно.
Дмитрий твердо решил никогда больше не участвовать в семинарских пьяных гулянках. Пусть дразнят, высмеивают, он будет тверд. Ему так много еще надо сделать. Учиться! Знать возможно больше. Читать, читать, доставать книги, какие только возможно. Свобода не в том, чтобы предаваться порокам. Стать Гражданином! Быть наравне с теми, лучшими, память о которых живет в народе. Он знал о декабристах: в Висим и Пермь доходили слухи о тех, кто продолжал их дело, добивался иной жизни для всех. Какой иной? Этого Дмитрий ясно не осознавал. Видел, как живут те, кто не работает, располагая капиталами, и как живут, мыкают горе горькое те, кто с утра до вечера ломает спину. Почему так получается?
В этот раз они отплыли сентябрьским вечером, когда до пристани докатился водяной вал, специально пущенный из Висимо-Уткинского пруда. Подхваченная сильной водой барка, груженная листовой медью, легко заскользила по течению. До Камасина, в низовьях Чусовой, все на той же высокой волне, радуясь, плыли отлично, нигде не садились на мель. Дальше пошло хуже. Спала вода, встречный ветер достиг такой силы, что барка почти переставала двигаться. Преодолевали по пятнадцать — двадцать верст в сутки. От деревушки Кошкино до Чусовских Городков, верст восемьдесят, тянулись четверо суток.
Это были дни осеннего хода барок, груженных железом и медью. Заводчики торопились воспользоваться последней водой для вывоза заводской продукции в низовья. Дмитрий наблюдал тяжелый труд сплавщиков. Все они были чусовскими, связанными с заводским и горным делом. Умело и решительно действовали они на опасных перекатах, в шиверах, где вода бурлила словно в котле, ловко отводя суда от грозных каменных «бойцов», расставленных природой по берегам почти на всем пути.
С каждым поворотом раскрывались все новые и новые картины дикой красоты пустынных берегов этой своеобразной горной реки.
«Река постоянно делает крутые повороты и глухо шумит у знаменитых «бойцов», о которые разбилось столько барок, — писал о Чусовой через двенадцать лет Дмитрий Мамин в своем первом большом произведении — очерках «От Урала до Москвы». Позже во многих повестях, рассказах и очерках будет снова и снова возвращаться к реке своего детства, к своим запомнившимся путешествиям по ней от Висима до Перми. — Тихие плесы, где вода стоит как зеркало, чередуются с опасными переборами, где волны прыгают между подводных камней и с глухим ревом и стоном обгоняют и давят друг друга. Что ни шаг вперед, то новая картина: здесь скала нависла над рекой, и вода в почтительном молчании катится желтой струей под каменной громадой; там «боец» по колена в воде стоит где-нибудь за крутым поворотом и точно ждет своей добычи: а вот на низкой косе рассыпалась русская деревенька, точно эти домики только сейчас вышли из воды и греются на солнце. Эти причудливые очертания скал, эти зеленые горы, эта могучая северная красавица-река, — все это складывается в удивительную картину, поражающую своими угрюмыми красотами».
На людей, так ловко справляющихся со своим делом, перехитривших реку, побеждавших ее, на берегу смотреть было страшно. Полуголые, обросшие, с ребрами, проглядывавшими сквозь лохмотья, секомые дождем и снегом, они падали на песок или траву, дыша, как загнанные лошади, хрипели, харкали, спеша отдышаться, а потом зачерпывали из той же Чусовой воду и запивали ею завяленные, зачерствевшие ломти хлеба, которые вынимали из заскорузлых от грязи холстинных мешков. Да люди ли это? Чем они лучше скота? О скоте заботились, думали о корме для него, о стойле. Горевали, если падет лошадь или корова. А эти! Рождались и умирали, спали где придется, ели что бог пошлет. А много ли он им посылал?
Дмитрий сначала пугался, когда в голову ему приходили такие мысли. Но каждый день, о котором говорили «божий», да что день! — каждый час жизни вне дома давал Дмитрию примеры беспощадной жестокости по отношению к несчастным и слабым. Несчастья эти не были полной неожиданностью, еще на уроках отца он слышал, что «мир во зле лежит» и что нужно бороться с этим злом. Обращаясь в своих проповедях к пастве, отец настойчиво призывал ее к нравственному совершенствованию. Слова отца были обращены прежде всего к людям, он призывал их быть честными, добрыми друг к другу, трудолюбивыми. Но выход ли это, спасение ли от зла? Бог — это Дмитрий особенно остро почувствовал в последний приезд домой — был в проповедях отца некоей отвлеченной фигурой, привычной людям, укоренившейся в их сознании, которой отец пользовался, как ключом к душам прихожан. Ошибался ли Дмитрий в этом? Кто знает…
Второй семинарский год не походил на первый. Дмитрий Мамин сдержал слово, данное самому себе. Он не участвовал в попойках и гулянках, занимавших далеко не последнее место в семинарской жизни.
Мысли о своем поведении однажды оформились у него и вылились в строки письма к родителям.
