Просимых Дмитрием тридцати рублей он выслать не может, но пятнадцать рублей переводит.

В декабре 1876 года Петербург был потрясен новым выступлением возмутителей спокойствия столичной жизни — студентов. Произошло вот что.

В Казанском соборе шло утреннее богослужение. К концу службы среди молящихся возникло подозрительное движение. В одном из углов обширного собора шумела молодежь, явно возбужденная. Вездесущие шпики встревожились, стали проталкиваться поближе, прислушиваться к отрывочным разговорам.

Когда кончилась служба и народ вышел на площадь, у колонн быстро выросла значительная толпа молодых людей; она становилась все плотнее и плотнее, и люди невольно задерживались, образуя широкое подвижное кольцо.

Почувствовав неладное, городовые и юркие люди в штатском попытались навести порядок:

— Расходитесь, господа! Честью просим!..

Но толпа густела.

На гранитной ступеньке появился интеллигентный молодой человек высокого роста. Звонким голосом он обратился к толпе. Он говорил, крестьянство живет в величайшей нужде. У неимущих, безземельных людей нет возможности себя прокормить, а с них еще и подати требуют. Но из каких доходов их можно выплатить? Тогда описывают жалкое имущество, уводят скот, лишают крестьянские семьи тягла. И тем самым ввергают в еще большую бедность. Правительство преследует лучших людей России, которые пытаются раскрыть глаза народу на творимое беззаконие, на всю бесправность положения трудового народа. Лучших людей отправляют в ссылки, на многолетние каторжные работы, гноят по тюрьмам и острогам. Прозвучали имена Чернышевского, Долгушина…

Толпа заволновалась. Когда оратор бросил последние слова, ему бурно зааплодировали, раздались крики: «Ура! Ура! Браво! Молодец!»

Этим никому тогда не известным молодым человеком был Г. В. Плеханов.

Над толпой взвился красный флаг с броской белой надписью: «Земля и воля». В воздух полетели шапки. Одобрительный гул прокатился по площади.

Со всех сторон площади пробивались к Плеханову городовые. Заверещали свистки. Сыпались налево и направо удары. Молодежь яростно отбивалась. Множество штатских усердно помогали хватать всех, кто казался причастным к демонстрации. На задерживаемых кидались по двое и трое, сшибали с ног, били по лицу, волокли по снегу, не давая подняться. Заалели пятна крови.

Люди разбегались, их догоняли, вывертывали руки, оттаскивали в стороны, швыряли в сани извозчиков. Городовых все прибывало…

Площадь очистили. Задержанных развезли по участкам.

Дмитрия поразило, что в этой студенческой демонстрации у Казанского собора приняли участие и многие рабочие петербургских заводов.

Следствие по делу о демонстрации закончили, по тем временам, быстро. Уже в середине января — через 43 дня — оно рассматривалось опять Особым присутствием правительствующего Сената. Приговор, как и по предыдущим политическим процессам, был суровым. 21 человек осужден к каторжным работам до 15 лет с поселением в Сибири. Среди привлеченных к суду опять были и студенты Медико-хирургической академии. Плеханову тогда удалось избежать ареста и суда.

Дела у Дмитрия не улучшались, а, наоборот, шли все хуже и хуже. Он теперь и сам перестал верить, что сможет получить от издателя за роман пятьсот рублей, хотя было даже решение суда. А тут еще и болезнь, которая резко обострилась. Сократились журнальные заработки, было не до репортерства. Дмитрий даже не смог заплатить за обучение в университете. Каждый перевод из Нижней Салды он получал с чувством вины, теряя веру в себя.

Последовал и еще один неожиданный удар. В книжных лавках появился его роман «В водовороте страстей», выпущенный издателем Тракшель. На обложке стояло: Е. Томский. Ниже, в скобках, — «псевдоним».

Дмитрий обратился к издателю с требованием выплатить деньги.

— Чем вы докажете свое авторство? — нагло спросил тот.

Прямых доказательств не было. Дмитрий знал, что издатель журнала, с которым он судился, не даст Дмитрию свидетельство о его авторстве.

— Я подам в суд, — попробовал Дмитрий испугать издателя.

— Чего же вы добьетесь?

— Установления принадлежности мне романа, бессовестного грабежа.

— А был грабеж? Ах, молодой человек, ловко вы бросаетесь словами. Я легко докажу, что издал ваш роман лишь из искреннего побуждения, из сочувствия молодому дарованию. Мне издание вашего произведения, — если оно только ваше, — принесло лишь убытки. Уж если кто с кого должен взыскивать, то не вы с меня, а я с вас! Вот и поразмыслите… Но послушайтесь моего совета. Вы молоды, полны сил, только вступили на литературную стезю. Разве вы не знаете, что многие журналы не платят авторам за первые публикации? Так вот и со Львом Николаевичем в свое время поступили… Пробивайтесь, ищите в литературе свой путь, добивайтесь признания. Тогда будут у вас и деньги. Считайте, что мы вам пришли на помощь, рекламируя ваше первое большое произведение. Поверили в вас, поддержали ваши духовные силы. Может, ваш роман будет замечен и вы приобретете известность в литературных кругах. Тогда вспомните и нас добрым словом!

Все разом, в каких-нибудь несколько дней решилось… Делать было нечего — Дмитрий возвращался домой.

На Николаевский вокзал его провожала Аграфена Николаевна. Она понимала необходимость отъезда больного Дмитрия на Урал, но не могла скрыть горечи расставания.

Простая, искренняя в своем чувстве женщина. Она скрасила его жизнь, была добрым другом в самые трудные и тяжелые дни, которые выпали ему в эти годы.

Не образ ли этой женщины невольно стоял перед Маминым, когда он писал свою позднюю повесть «Черты из жизни Пепко», описывая студенческие годы в Петербурге, литературные мытарства? Многое свидетельствует, что прообразом героини повести Аграфены Петровны послужила Аграфена Николаевна Иванова. В этом выразилось уважение к ней Мамина.

Дальняя дорога — это и душевное исцеление. Дмитрий оглядывался на прожитые петербургские годы, взвешивая заново все свои решения, все случаи, когда в чем-то поступался, тратил напрасно силы и время, проявлял легкомыслие. Курса университета не закончил, писателя из него не получилось… Но ведь все поправимо, все можно наверстать. Победив нездоровье, он сможет через год вернуться в Петербург, в университет. Литераторства не оставит, это же ясно! Повысит меру требовательности к себе, точнее определит свои цели в литературе. Надо оставить мысли о поражении. Его не было. Возвращение домой — лишь передышка. Воздух родины исцелит его, напоит новыми силами.

Панорама Волги, сильное движение могучих вод безраздельно захватили Дмитрия. Душа словно бы обновлялась при виде речных просторов, высокого неба, торжественного покоя берегов, синевших вдали и манивших к себе.

От Камского устья, где воедино сливались желтые и белесоватые воды двух русских величавых рек — Волги и Камы, соединявших уральские и русские стороны, повеяло дыханием родного края. Белые волжские отмели, заросшие орешником и дубами, сменились красноватыми глинистыми берегами, а по горам, все более круто поднимавшимся над быстрой Камой, пошли строгие хвойные боры.

Дмитрий думал о том, что как только перевалит он через Камень (так порой называли Каменный пояс Урала) — и попадет точно в другое царство, в горный край заводов, промыслов, рудников, неисчислимых богатств земли; в край народного горя, нужды, продолжающегося крепостничества.

Но это — его родина, его народ, от которого нельзя ему отрываться во все дни жизни своей.

Родные уральские места…

Первое впечатление бывает обычно самое сильное. Оно охватывает картину в целом, потом дробится на частности и подробности, не уловленные сразу.