…В столице шло торопливое следствие по делу цареубийства. Обер-прокурор Синода Победоносцев писал новому царю Александру III:
«Сегодня пущена в ход мысль, которая приводит меня в ужас. Люди так развратились в мыслях, что иные считают возможным избавление осужденных преступников от смертной казни… Может ли это случиться? Нет, нет и тысячу раз нет — этого быть не может, чтобы Вы перед лицом всего народа русского в такую минуту простили убийц отца Вашего, русского государя, за кровь которого вся земля (кроме немногих, ослабевших умом и сердцем) требует мщения и громко ропщет, что оно замедляется».
Александр III, безмерно перепуганный взрывом бомбы, размашисто наложил на письме резолюцию:
«Будьте покойны, с подобными предложениями ко мне не посмеют прийти никто, и что все шестеро будут повешены, за это я ручаюсь».
Александр III сдержал свое царское слово.
3 апреля 1881 года приговор был приведен публично в исполнение…
Оправдывались опасения Мамина о наступлении еще более худших времен, усилении политических преследований. Царское семейство, придворная знать страшились новых событий, которые могли последовать в стране вслед за цареубийством.
Свирепая монархическая власть обрушила на Россию невиданные по размаху и жестокости репрессии. Брались на учет все мало-мальски подозрительные, неосторожно брошенное слово могло обернуться крутой бедой. Возобновлялись закрытые прежде дела, привлекались люди, освобожденные ранее за недоказанностью преступления За десятилетие — с 1881 по 1891 год — состоялось свыше ста политических процессов в столице и в крупнейших городах. Перед судами прошли тысячи людей. Выносились безжалостные смертные приговоры, сотни революционеров уходили на вечную каторгу и поселения, в тюрьмы и смирительные дома. Судебные приговоры сочетались с административными расправами, многие и многие без суда и следствия отдавались под гласный надзор полиции, ссылались в самые гибельные места Восточной и Западной Сибири.
Еще на исходе зимы 1881 года Дмитрий Наркисович начал серьезно и основательно готовиться к отъезду на долгий срок с Урала, надеясь восстановиться в университете. Собиралась с ним и Марья Якимовна, предполагая поступить на женские курсы в Москве или Петербурге. Дмитрий Наркисович намеревался войти в непосредственные отношения с редакторами толстых столичных журналов, представить на их суд свои произведения. Некоторые он даже послал им заблаговременно.
Но отъезд оттягивался и оттягивался по уважительной причине. Мамин устраивал финансовые дела. Нельзя же появляться в столице с пустыми руками. А лето — это пора самых обильных репетиторских занятий.
Выехали лишь в конце августа 1881 года.
5
Друзья пришли на вокзал проводить Дмитрия Наркисовича и Марью Якимовну. К отходу поезда в Пермь всегда собиралась толпа зевак. Прогуливались по перрону, с любопытством оглядывали отъезжающих и провожающих. Это было одно из развлечений екатеринбуржцев, впрочем, и жителей остальных городов, через которые проходила железная дорога.
Третий звонок… Тронулся поезд… Прощай, Екатеринбург!
Из окна вагона долго виднелся, волнуя своим видом, удаляющийся город, золотые главы церквей, черные трубы Исетского завода, потом — просторный разлив Верх-Исетского пруда, растянувшегося среди сосен почти на пятнадцать верст. Прощай, Екатеринбург!
В вагоне располагался самый пестрый народ: тут и золотопромышленник; и старик — торговец железным товаром; мастеровой человек с Мраморской; возвращающийся переселенец из Сибири в Россию; студент; актер, которого на вокзале провожала толпа поклонниц. Железная дорога, открытая с конца 1877 года, еще не переставала волновать новизной, случайные люди быстро сходились, в короткое время раскрывались в душевных разговорах. Ах, что за прелесть такие случайные разговоры! Сколько сразу лиц! И будто весь Урал проходит перед тобой. Дмитрий Наркисович присматривался, прислушивался. Как хорошо, что рядом Марья Якимовна! У нее счастливый дар — быстро сближаться с людьми, умение разговорить их.
Горнозаводская дорога на Пермь проходила через коренные уральские горные гнезда: Невьянск, Нижний Тагил, Кушву, переваливала Уральский хребет, где стояли станции Азиатская и Европейская, спускалась к Чусовой; стальные рельсы обрывались в Перми возле пристани на Каме. Уже позабыты былые трудности поездок в Пермь, когда надо было искать надежных подводчиков, сговариваться.
25 августа Дмитрий Наркисович и Марья Якимовна вступили на палубу парохода «Березники», ходившего до Нижнего Новгорода. Билет до Перми обошелся всего в 6 руб. 75 коп., до Нижнего в каюте на двадцать человек, вторым классом, 3 руб. 50 коп.; 10 рублей от Екатеринбурга до Нижнего! Как сразу подешевело такое далекое путешествие! Не то, что бывало.
С дороги Мамин, как условились, аккуратно сообщал о себе Анне Семеновне:
«Публика, как всегда, едет самая разнообразная, — писал он о попутчиках, — купцы возвращаются с Крестовской ярмарки, студенты с подножного корма, несколько попиков, кое-кто на выставку, а остальное все народ черный. Успел набрать кое-какого материала, а впереди предвидится еще».
В дорогу с собой Дмитрий Наркисович захватил номера «Отечественных записок», в которых печатались очерки «За рубежом» самого уважаемого им Щедрина. В них, как всегда, писатель касался жгучих вопросов времени, и, читая, Мамин думал о том, как велик талант Салтыкова, как остро, резко, неожиданно умеет он подцепить и вытащить на всеобщее обозрение самое больное в России.
Путешествие, когда оставлены домашние заботы, а впереди маячат светлые надежды, способствует размышлениям. Пароход бойко бежал по реке. В ней отражались берега, расцвеченные красками осени. По мере того как все дальше уходил Урал, все удалялся и удалялся его край, впечатления последних четырех лет складывались в отчетливые словесные формулы, в выводы об особенностях уральской жизни.
Правильно начинается у Щедрина, думал Мамин. Замечание злое, но справедливое: народники все толкуют о России без пролетариата, что-де в крестьянстве у нас есть общины и в них каждый бедняк наделен участком земли и может быть самостоятельным человеком, не желая знать при этом, что сотни недавних дворовых лишены всяких средств существования и деваться им некуда. Все так, все верно. Но у Урала свое лицо, рабочее, своя тягота. Заводовладельцы лишили земли все приписанное к заводам население. Процесс обнищания народных масс идет гораздо энергичнее.
Вот бы ему развернуть картины многообразной и сложной уральской жизни, о которой не имеют представления в России! А форма — путевые заметки «От Урала до Москвы». Жанр свободный, дающий простор мыслям.
Гуляя по палубе, он поделился замыслом с Марьей Якимовной, даже в деталях. Она одобрила. Ее поддержка подогрела воображение.
В Москве они поселились на Большой Кисловке в меблированных комнатах Азанчевской. Рядом с Арбатом, да и Кремль был в двух шагах. Мамин сразу же, отложив другие дела, сел за работу — первое письмо путевых заметок «От Урала до Москвы». На него ушло два дня.
«Сколько ни ломаю голову, прихожу к одному заключению, что моя поездка в Москву не принесет зла ни Вам, ни мне, — писал он матери, отложив листки рукописи. — Конечно, первое время будет трудным, не раз и не два почешешь в затылке, а там и «образуется» помаленьку. Пишу Вам письмо, а на подоконнике пара голубей греется на солнышке: ведь птица, а живет же в Москве, не умирает с голоду, следовательно и мы должны жить. Бог даст, помаленьку устроимся».
В один и тот же день Дмитрий Наркисович посетил Московский университет, где оставил прошение о приеме, побывал в редакции большой популярной газеты «Русские ведомости», которую называли «профессорской», рассчитанную на интеллигентного читателя, блиставшую популярными в ученом и писательском мире именами, и зашел в более скромную, но хорошо известную газету «Современные известия». В первой он оставил рукопись только что написанного очерка. Во второй осведомился о судьбе посланного этюда «Варваринский скит». Оказалось, что получили — постараются напечатать.
