Каменистая дорога, то красноватая, то желтовато-охряная, на которой оскальзывалась, высекая шипами искры, подкованная лошадь, тянулась с горы на гору. Кажется, что вот поднимешься на гребень и за ним — человеческое жилье. Но нет — опять такой же уросливый спуск, а потом новый подъем. А кругом лес, лес… Вековые сосны, стволы словно из начищенной меди — светятся, бросая на дорогу золотистый отблеск. Густо пахнет смолой. С гребня взглянешь — сплошная щетка сосновых лесов.
Возница и Наркис Матвеевич шагали обочь дороги. Лошадь без понуканий тянула тяжелый воз, на котором поверх пожиток с Николкой на руках сидела Анна Семеновна, сомлевшая от дальней дороги, палящего солнца, лесной духоты.
Еще не одолев и половины подъема, увидели в голубом небе широкую радугу — словно въезжали под эту многоцветную радостную арку.
Второй раскат услышали почти у самого гребня. На этот раз он показался еще ближе. Такой гулкий, будто кто-то пустил с горы большие каменные шары.
Тут и гребень. Все встали. Лошадь тяжело поводила крутыми потными боками. Наркис Матвеевич прищурил глаза. Опять перед ними был крутой спуск, дальше ничего не видно. Все закрыла стена тяжелого дождя, которая стремительно надвигалась им навстречу. Аспидно-грозная во все небо туча острой стороной уже закрывала левую дужку радуги, упиравшейся в глубокий распадок. В двух местах — справа и слева — разом полыхнули молнии, словно огненные мечи, — как на иконах, — и ударились о камни. Треснуло небо.
Возница взял под уздцы лошадь и, сворачивая ее к лесу, крикнул:
— Отец Наркис! Матушку береги!.. Укрыться надо…
Телега прыгала по корням на узкой лесной дороге. Ее швыряло из стороны в сторону. Наркис Матвеевич бежал рядом, держась за грядку, с тревогой смотрел на жену.
— Сейчас, сейчас… — успокаивал он Анну Семеновну, еще не зная, зачем они свернули. Ведь лес кругом, в любое дерево молния ударит, не лучше ли было переждать грозу на открытом месте?
В лесу зашуршало, словно кто-то большой ломился им навстречу, сокрушая сушняк, уминая его под ноги. Стало темно и холодно, как в осенние сумерки. И тут же обрушился дождь, с такой силой, что сосны закачались и дорога разом наполнилась водой.
Открылась поляна. На ней — дом глядел тремя окнами на поляну, под тесовой крышей, с глухим двором. Здоровый черный пес, взбрехнув, посунулся было из полуоткрытой калитки, но, видно, здорово хлестануло его — метнулся назад. Из калитки выглянул мужик в синей рубашке, враспояску, с рыжеватой, коротко стриженной бородой, босой, остро взглянул на Наркиса Матвеевича и исчез. Отворились тяжелые ворота, и тот же мужик встретил их в крытом дворе.
— Милости просим, — сказал он, все вглядываясь в Наркиса Матвеевича. — Хорони бог, какая гроза идет!
— Прими, Филипп, прими, — заговорил возчик, заводя лошадь к яслям. — Нового батюшку, отца Наркиса, везу. А с ним, вишь, и матушка Анна Семеновна с младенцем. Бог нам тебя на пути послал. Вон ведь как гремит, — обратился он к Анне Семеновне. — Напугались, видно? Беда…
Наркис Матвеевич, приняв осторожно сына у жены, помог ей, успевшей промокнуть насквозь, спуститься с телеги. Сойдя, она взяла Николку на руки и за хозяином пошла к дому.
Войдя в горницу, Наркис Матвеевич, по обыкновению, повернулся лицом в передний угол и понял, что они заехали в дом раскольника-кержака. В углу на высоте в рост человека стоял трехстворчатый старинный складень с потемневшими «меднолитыми иконами», по сторонам кресты — большие и малые — тоже медные, врезанные в дерево. Из-за икон белела сухими барашками веточка вербы.
Лес за стенами, тяжко гудя, шатался под ударами ветра. Сильно и ровно шумел дождь. Становилось все сумрачнее и холоднее. Фиолетовые всполохи то и дело пробегали по черному небу. От ударов грома позванивали стекла.
Анна Семеновна, сидя в уголке на широкой лавке, укачивала раскричавшегося Николку. Наркис Матвеевич, наклонившись к ней, беспокойно спросил:
— Как ты? Не растрясло? Господи помилуй… Давай я подержу, — и забрал у нее сына. — А ты скинь мокрое, переоденься.
Он ходил по избе, покачивая ребенка и прислушиваясь к тому, что творилось на дворе.
— Ну и гроза! — заметил Наркис Матвеевич, обращаясь к молчаливому хозяину.
— Места наши железные, — сказал хозяин. — Люди смотрят и думают — камень. А ведь под ним железная гора. Она и притягивает молоньи. Вся железная… Народу сейчас в лесу много, — добавил он озабоченно. — С сеном убираются… Какой бы беды не вышло. Ни одной грозы даром не обходится. И молоньи разные бывают — то просто, а то шаровые. Самые страшные…
Как бы в подтверждение его слов сверкнуло так близко и так ярко, что все, ослепленные, на миг закрыли глаза. Почти перед самым домом вспыхнула сосна, охваченная огнем от комля до вершины. От удара грома дом словно встряхнуло. За перегородкой заголосила женщина. Хозяин, двуперстно перекрестясь, бросился из дома.
Наркис Матвеевич стоял с Николкой на руках у окна и смотрел, как рыжее пламя с горящей сосны по-кошачьи перепрыгнуло на вершины соседних деревьев, но, сбиваемое дождем, затухало; и на сосне, пораженной молнией, оно становилось слабее и наконец погасло. Только еще дымился расщепленный черный ствол.
Хозяин вернулся в горницу и, успокаивая, сказал:
— Дальше пошла…
Верно, гром, слабея, все уходил и уходил, дождь затихал, хотя сеялся еще густо.
— Ехать вам, отец Наркис, сейчас невозможно, — решительно предупредил Филипп. — Вода поднялась… Утонете… Ночуйте, утром тронетесь, а к вечеру спокойно и в Висим попадете.
…Всю ночь шелестел слабый дождь. Наркису Матвеевичу лишь дремалось. Анна Семеновна спала беспокойно, полыхая простудным жаром. С тревогой думал он о жене: не повредила бы ей, в ее тяжелом положении, эта трудная дорога. Ведь совсем немного осталось до родов.
Что будет с ним, если вдруг она навсегда покинет его. Хрупкая женская плоть. Рождение ребенка связано с великими муками и страданиями. Мать находится между жизнью и смертью в минуты появления новой человеческой души.
Вспоминал, какие тяжелые дни пережил год назад в такую же летнюю пору, отпустив Анну Семеновну с сыном погостить к ее отцу, Семену Степановичу, в Горный Щит. Долго откладывал эту поездку, ведь не близок путь от Егвы, где они жили, до Горного Щита. Но уж очень хотелось деду взглянуть на внучонка, да и Анна Семеновна рвалась побывать дома. Правдиво: в разлуке люди познают силу своего чувства. Уехала Анна Семеновна, и мир опустел.
«Милый друг, Анна Семеновна! — писал тогда Наркис Матвеевич жене в Горный Щит. — Из Егвы я выехал провожать Вас еще почти в естественном состоянии, а что было со мной в Кудымкаре и в Верх-Юле: голова как-то кружилась, или кружились одни чувства, и так сильно, что казалось будто и голова кружится или что со мной другое, не могу себе объяснить и до сих пор. И Вы, если в состоянии были наблюдать, могли заметить во мне перемену. Ах! Что я чувствовал тогда??!! Не знаю. Конечно, я крепился до последней минуты, но что эта крепость? Она была так наружна, что многие могли заметить мое неестественное состояние: а ежли бы кто-нибудь мог видеть состояние моего сердца, тот наверное не был бы таким хладнокровным зрителем такой крепости…»
Наркис Матвеевич верит, что будет любить Анну Семеновну во все дни живота своего, всю жизнь посвятит ей и детям, рожденным ею. В гневе никогда не позволит себе повысить на нее голос, в горе будет ее опорой, в болезни — врачевателем.
…Пройдет много лет. Будут радости и горести. Всякое будет. Но этот переезд из Егвы в Висимо-Шайтанск, эта гроза в горах Урала, сосна, вспыхнувшая перед окнами, изба раскольника — лесного смотрителя, те ночные мысли о будущей жизни, о силе своего чувства к жене будут помниться всегда. В любви и полном согласии проживут все дни своего супружества Мамины вплоть до безвременной кончины Наркиса Матвеевича.
Много лет спустя, на склоне жизни, Дмитрий Наркисович, в автобиографических записках, вспоминая юность и родителей, напишет о них так:
