Каким же неприемлемым против тихого Висима предстал перед Дмитрием большой заводской поселок Нижняя Салда, где жили теперь Мамины, раскинувшийся на всхолмленной равнине, с поредевшими от вырубок ближними лесами, распаханными вокруг землями.

Особенно поразил поселок обширностью городских застроек и многолюдством. Скорее уездный городок, чем заводской поселок. В нем около десяти тысяч жителей, чуть ли не впятеро больше, чем в Висиме. Почти две трети его населения связано тесно с заводом. После Нижнего Тагила — это второй по величине завод Демидовых.

Издалека, при подъезде к Нижней Салде, сначала виднелось темное облако дыма, потом показывались золотистые купола двух больших каменных церквей. В центре — солидные купеческие лавки, даже, рынок, чего не водилось в Висиме, с каменными магазинами, складами, лабазами, длинными столами под навесами. Самые большие каменные дома — господский, управителя завода, неподалеку — двухэтажная заводская контора. Центральная улица засыпана мелким острым доменным шлаком. Дома, с огородами на задах, разбежались по течению реки Салды многими длинными прямыми, без деревца, улицами, заросшими по-сельски курчавой травой. Ближе к заводу, на большой площади, растянулись громадные топливные запасы, с высокими, в несколько рядов, дровяными поленницами и черными гребнями древесного угля. Круглые сутки тут шла бойкая суета десятков баб и мужиков, занятых непрерывной погрузкой дров и угля. Но сколько ни вывозили топлива на завод, эти штабеля никогда не скудели. Совсем неподалеку — многочисленные заводские каменные строения, над которыми поднимались четыре темные, блестевшие на солнце крутыми железными боками, доменные печи с вечными над ними тяжелыми дымами.

Из окон родительского дома с одной стороны виднелся далеко уходивший обширный пруд в голых берегах, с редкими каменными валунами и кривыми раздерганными ветрами соснами, с другой, левее — четыре доменные башни у самой плотины. По ночам, когда стихали дневные шумы, особенно внушительным было их тугое гудение. При выпуске чугуна из жерл домен вырывались драконьи языки пламени, полоскавшиеся на ветру, сыпавшие рои искр. Вся окрестность озарялась тревожным багровым заревом.

До чего же спокойно потекли первые дни жизни под кровлей родительского дома, в кругу самых близких и любящих людей у прибывшего в Нижнюю Салду петербургского студента! Отогревалась душа у Дмитрия, затягивались сердечные рубцы. Петербург, где каменные дома бесконечных улиц, с глухими колодцами дворов, стояли суровыми плотными рядами, смыкаясь стенами, оставшийся в памяти гнилыми туманами, сырыми холодами, раскаленной летней пылью, словно отступал куда-то в недавнее и все больше отдалявшееся прошлое.

О столичной жизни Дмитрий распространялся мало, предпочитая отмалчиваться или отделываться шуточными подробностями. Пытался несколько раз Наркис Матвеевич побеседовать с сыном о его литературных делах, но тут Дмитрий, прежде почти во всем с отцом откровенный, наглухо замыкался и уходил от разговоров. Слишком тяжело было вспоминать петербургские литературные мытарства.

Домашний уклад в семье Маминых оставался почти таким же, как и в Висиме. Только у Наркиса Матвеевича стало больше обязанностей. Приход оказался велик. Отец почти весь день был на ногах, сильно уставал. Дмитрию бросилось в глаза, что за эти пять лет он заметно постарел, резче обозначились скулы, запали темные глаза. Борода, прежде шелковистая, стала жесткая, словно перестоявшая трава, начинала седеть. Появилась раздражительность, чего раньше Дмитрий не замечал за отцом. Мать же осталась как будто прежней. Тут, в Салде, как и в Висиме, к ней приходили женщины за советами и утешениями. Кто бы ни обратился, всем она умела помочь. Для каждого у нее находились особые, идущие от сердца, слова, улыбка. Дмитрий теперь яснее понимал характер матери, проникаясь все большим к ней уважением.

Заметно подросли Володя и Лиза, особенно вытянулся Володя. Лизу Дмитрий почти не знал, а ей шел одиннадцатый год. С Володей же в этот приезд очень сблизились. С ним Дмитрию было интересно, он слушал рассказы брата о гимназии, о порядках в ней, старался понять, каковы склонности Владимира, наталкивая его на чтение серьезных книг, возбуждая к ним любопытство. Невольно, с оттенком некоторой зависти, сравнивал с ним себя в его же годы. Насколько же легче, интереснее складывалась гимназическая жизнь Володи! Ближе и шире был мир книг, доступнее серьезные занятия. Как хорошо, что брат миновал бурсу.

Тревожил Дмитрия, как и родителей, Николай. Он огрузнел, появилось в нем что-то неряшливое. Он так и не оправился от поражения и, что самое горькое, внутренне давно смирился со своим положением низшего конторского служащего на крохотном жаловании. Он вращался в особом мире самого мелкого заводского люда, не собираясь вводить в него брата. «Тебе с нами знаться не след, — как-то сказал Никола Дмитрию. — Ты — образованный, студент, а мы — люди простые, мелкая сошка». Первые дни он при Дмитрии сдерживался, но, попривыкнув, стал появляться в доме в порядочном подпитии и уходил спать в боковой пристрой.

Все салдинское население представлялось Дмитрию подобием пирамиды. Основание ее — заводская многочисленная масса рабочих, с доходами самыми скудными. Затем обособленная, далекая от рабочих, прослойка — низовые заводские служащие, приказчики и приказные, лесные смотрители. По доходам мало кто из них отличался от мастерового люда. Но спесь была. Вершина пирамиды — самая малочисленная — заводская знать, начальники производств, главы отделов и всяких служб. У этих, конечно, и доходы повыше, и дома их в поселке самые заметные, и держатся они ото всех отдельно, подчеркнуто замкнуто. Аристократия! И все венчает — управитель завода, верховная тут и никем не ограниченная власть, Константин Павлович Поленов, переехавший из Висима в Салду почти двенадцать лет назад.

Появление новоприезжего не могло остаться незамеченным в поселке. Несмотря на нездоровье, Дмитрий выглядел хоть куда. Среднего роста, коренастый, широкий в плечах, лицо крупное, чистый лоб, густая шапка волос, зачесываемых назад, небольшая клинышком аккуратная бородка. Особенно хороши были глаза, такие, как у матери, выражавшие все душевные движения и всегда очень внимательные к собеседнику.

К Дмитрию салдинцы проявили повышенное внимание. Петербургские студенты тут бывали редкими перелетными птицами, к ним относились с особенным интересом из-за всяких тревожных событий в столице, усматривая в каждом если не революционера, то уж нигилиста обязательно.

Дмитрия усиленно зазывали в гости во многие дома. Он не предполагал, что так скоро окажется вовлеченным во все сферы немногочисленного салдинского общества и окунется в их интересы.

Начало обширному кругу новых знакомых сына положил Наркис Матвеевич.

— Рекомендую, Митя, — сказал он однажды, вводя после воскресной службы в гостиную высокого — что высокого — великана! — русоволосого могучего парня с ясными серыми глазами. — На заводе работает… Уж такой редкий у него баритон, другого в Салде не услышишь, — рассказывал отец, откровенно любуясь гостем. — Самородок! На скрипке играет и регент в нашем хоре. Может, заметил его на клиросе? И мастер на заводе из самых лучших… Не пьющий, не табашник… Поозорничать вот только любит. Выйдет на огород да так чихнет, что вся улица ему доброго здоровьичка желает, — и засмеялся.

Парень застенчиво улыбнулся.

— Вы, батюшка, все хвалите…

— Что моя похвала… Все же знают… Да ты и сам свой дар чувствуешь… К тому же, Митя, он и всех здешних мест отличный знаток. Может, когда поправишься, вместе в лес соберетесь. Он это любит, первый в Салде охотник, один на медведя ходит. А тебе, Митя, полезно для укрепления сил побродить. Хорошим тебе спутником будет. Захватишь, Петр, моего сына?

— Можно, только скажите.

— Ну и славно. Сговорились…

На первой охоте, когда Дмитрий пообжился, отдохнул, они пропадали три дня, исколесив незаметно, наверное, верст восемьдесят. Сошлись же дружески чуть не с первого шага. Петр сразу стал звать Дмитрия Доней. Это уменьшительное имя тронуло Дмитрия, словно еще более сблизило их. Петр действительно хорошо знал окрестности, в лесу чувствовал себя свободно. А уж охотник — настоящий! Птицу по шороху крыла определял, зверя в любой чащобе замечал. Леса, если отойти от поселка подальше, такие же, как в Висиме — на сотни верст, не тронутые пока хищным топором, с могучими сосновыми и кедровыми просторами, лиственничными гривами, поднимавшимися к облакам, с зарослями черемухи и черной смородины, малинниками, черничниками, клюквенными и брусничными болотами, прорезанными редкими колесными дорогами, лесными чистыми речками.