Дмитрий с Никандром Серебренниковым возвращались в один из таких промозглых дней из академии. Зашли пообедать в дешевенький трактир, где, случалось, им открывали небольшой кредит, и остановились возле перегородки, делившей зал на две неравные половины.

— Присаживайтесь, коллега! — громко пригласил кто-то Серебренникова.

У окна в углу сидели за столом трое незнакомых Дмитрию студентов. Никандр и Дмитрий придвинули свободные стулья.

Пахло перепревшей пищей, клубы пара ходили под потолком, бойко сновали половые, звучала простенькая, как ситец, музыка.

Пригласившие вопросительно смотрели на Никандра.

— Мой друг с Урала — Мамин, вместе в семинарии штаны протирали, — представил Никандр. — А это все тобольские, — объяснил он Дмитрию. — Почти что земляки.

— У нас тут вроде урало-сибирского землячества, — подтвердил румянолицый чернобородый студент и протянул руку. — Серафимов.

Двое его товарищей кивнули, не представляясь.

Перед ними стояли четыре бутылки пива, два чайника — большой с кипятком, поменьше с заваркой, лежала тонкими ломтиками нарезанная колбаса.

— Чаю или пива? — спросил Серафимов.

Дмитрий попросил чаю.

Они молчали, пока Серафимов наливал чай, потом опять заговорили.

— Рассказывайте, рассказывайте, — нетерпеливо поторопил худенький, остролицый студент, по возрасту почти мальчик.

Серафимов, только что приехавший из Москвы, делился впечатлениями о суде над Сергеем Нечаевым.

— Интерес к суду был огромный, публика собралась самая разная, не просто было пробиться. Даже поэта Тютчева видел. А ведь ему почти семьдесят лет. Казалось бы, ему-то что? Все дни с полудня и до поздней ночи не уходил, наблюдал, даже записывал… Нечаев держался гордо и непримиримо, — продолжал Серафимов свой рассказ. — Ни на какие вопросы не отвечал. Отводил право суда над собой. Считал себя не уголовником, а политическим деятелем. К тому же отказавшимся от российского подданства. А судьи не занимались его антиправительственной деятельностью. Они лишь устанавливали обстоятельства убийства Иванова, не входили в мотивы его совершения. Огласили приговор и повели Нечаева. Он остановился, хоть его выталкивали, и успел крикнуть: «Рабом вашего деспота я перестал быть! Да здравствует земский собор!»

Все молчали. Серафимов обвел всех внимательным взглядом и неожиданно спросил:

— Я думаю вот о чем. А имели право нечаевцы убивать Иванова?

— Неоспоримое… — не задумываясь, убежденно подтвердил угрюмый, с крупным лбом, круто надвинутыми над глазами надбровьями. — Иванов изменил делу. А коли так… Уважаю за твердость Нечаева и его сподвижников.

— Но в чем была измена? — не согласился Серафимов. — Она должна быть доказана. Он только отказался повиноваться Нечаеву, не во всем с ним соглашался.

— Это и есть измена делу.

— Но где же тогда свобода мнений? Право на мысль.

— Он губил дело, предавал идею. Коли ты вступаешь в политическую борьбу, то должен подчиняться дисциплине, установленной в организации.

— Нет, не могу с этим согласиться. Если борешься за правое дело, то руки должны быть чистыми. Такая расправа противоестественна.

— Ты думаешь, что восстание народа обойдется без крови?

— Во-первых, не верю в скорое восстание, во-вторых, тогда — другое дело. Там будут убивать врагов.

— Во что же ты веришь?

— Да, да — во что? — подхватил и мальчик. — Только восстание освободит народ от тирании царской власти!

Серафимов не обратил внимания на этот лепет.

— Как показывает история, еще ни одно народное восстание не облегчало его участи. Ему сейчас нужно просвещение.

— Это то, что вы делаете с Никандром на фабрике? — презрительно спросил угрюмый. — Беседы, чтения?

— Да, нужна грамотность. Тогда народ сам сообразит, что ему делать.

— Он и сейчас знает это. Нужно только зажечь фитиль, все само взорвется.

— Это тяжелое и вредное заблуждение! — не сдавался Серафимов. — Дмитрий Наркисович! Что вы скажете?

— Бунтуют на Урале… Но всё быстро подавляют… — Дмитрий помолчал. — Народ там забит до последней степени. Думает о пропитании живота своего. А просвещение ему нужно, очень нужно… Но главное — какое-нибудь — хоть малое! — облегчение от всех тягот. А как достигнуть этого — не знаю, не вижу. Крестьяне, может, получат землю, может, им и оброки снизят. А как с мастеровыми? Что они могут получить? Уральский народ землей не кормился. В крестьянство он не пойдет. Его интересует, что будет с заводами дальше, при новых порядках.

— Победит народ, станет легче и рабочим, — возразил Дмитрию угрюмый.

— Как это произойдет?

— На все сразу ответить нельзя, — строго, как маленькому, заметил Дмитрию угрюмый. — Сейчас главное — в крестьянстве. Надо ему помочь свалить трон. Потом решится и все остальное.

Угрюмый оглянулся.

— Господа, — сказал он, — мне нужно идти.

Он поднялся.

— И я с вами, — вскочил мальчик. Нам ведь по дороге? — просительно сказал он.

Тот молча разрешил.

Отхлебывая пиво, Серафимов посмотрел на Дмитрия и Никандра, думая о чем-то своем.

— Нет, — решительно сказал он, словно убеждая себя. — Заблуждаются… Очень… Нужна справедливость. Этому можно посвятить жизнь. Надо быть ближе к народу, жить с ним, служить ему. Там наше место — врачами, учителями. На фабриках… А какой там интересный народ! Как жадно ловит каждое слово, как тянется к знаниям. — Он откинул длинные русые волосы. — В этом году заканчиваю академию, и никуда — только на фабрику. Уже и место подыскал — под Москвой, в Орехово-Зуеве…

— Согласен с вами, — подхватил Никандр. — Мы в долгу перед народом, и наше место с ним. Борьба с невежеством — вот первая задача интеллигенции.

Дмитрий, прислушиваясь, думал, что вот эти двое, может быть, ближе к сути, но и они не во всем правы. О каком просвещении народа можно говорить, когда на своей земле он себя чувствует униженным до последней степени борьбой за кусок хлеба?

— Сильная натура! — снова вспомнил своего ушедшего товарища Серафимов. — От своего не отступит, уж поверьте мне. Убежден, что сначала надо опрокинуть трон, тогда решится и все остальное. Для него нет сомнения, что сейчас важнее — лечить человека или общество? Ради этого пойдет на самое крайнее… Предвижу — тяжек будет его путь. Как, впрочем, подобных ему… А ведь талантлив. Очень талантлив! Ему бы врачеванием заниматься, хирургией. А он о другой хирургии думает…

На улицу, в туманный мороз, вышли все вместе, но Серафимов скоро простился с ними.

— Осторожнее, Дмитрий, — сказал Никандр, когда они остались одни. — Опять аресты начались. Главным образом среди студентов.

Никто не подозревал, что нередко после ухода шумных товарищей Дмитрий, приведя в порядок комнату, проветрив ее от пивного духа и тяжелого папиросного угара, садился за стол и вставал из-за него под самое утро. И так почти каждый день.

Тот, кто никогда не держал в руках пера, не представляет всей самоотверженности писательского дела. Садясь за стол, писатель никогда не знает, как завершится его труд. Ведь недаром говорят, что чистый лист может стать гениальным произведением или испорченной бумагой.

Сильные, начиная свой путь, шаг за шагом преодолевают крутизну. Чем выше, тем труднее. Вершин достигают, и то не всегда, самые упорные. И в одиночестве. Те же, что отстали, спускаются к подножию или закрепляются на своей высоте. Они лишь вздыхают, что надо было отважиться, победить сомнения в собственных силах. Иные, выждав время, все же повторяют попытки восхождения и, бывает, обретя веру в свои силы, одолевают препятствия.

Дмитрий только начинал свой путь. Был он, правда, плохо снаряжен, но с запасом сил и знаний.

Отчетливо характер замысла не представлялся. Ему хотелось написать живую и красочную историю Урала, со многими героями, сложными судьбами. Но те же события можно изложить и в романической форме. Она таит в себе особые возможности, дает больше простора для фантазии.

В воображении Дмитрия возникали яркие картины прошлого Урала, те времена, когда вставала на ноги петровская Россия. Он охватывал разумом, мыслью все — политику Петра, тогдашнее общество, развороченное, как муравейник, встревоженное, кипящее и суетящееся. Понимал и то, что не зря вглядывался Петр в уральские и сибирские земли, угадывая в них военную опору отечества. Дмитрий словно наяву видел, как тысячи подкабальных рабочих людей перегораживали плотинами реки, поднимали десятки железоделательных заводов. Как кайло рудокопа, вонзаясь в рудоносную землю, открывало все новые богатства. Сердце Дмитрия страдало от жестокостей, которыми был отмечен тот век. О правах человека на счастье нечего было и думать. Может быть, тогда больше было безмолвных рабов, принадлежащих господину душой и телом со дня рождения и до могилы. Кнут, кандалы, бессрочные работы в рудниках за малейшие провинности — вот что было их уделом.