— А вы слышали, господа, как сравнивают наше время с николаевским? — вступил застенчивый юноша. — В николаевскую эпоху от властей требовалось всех распекать, а в нынешнюю добавили — и подтягивать, — и оглянулся на всех, опасаясь, что, может, его шутка давно всем известна.
За ней последовала новая, еще более рискованная, потом еще и еще, пока не пришло время расходиться…
Вот он — Петербург! Здравствуй! Принимай еще одного искателя фортуны…
Неудачи взялись, будто на спор, неутомимо и безжалостно преследовать разночинца, приехавшего в столицу из затерянного в далеких горных лесах Висима. Самое неприятное, что Дмитрий не справился со вступительными экзаменами на основное отделение Медико-хирургической академии и оказался в списках студентов ветеринарного курса. Жаль, но пришлось смириться.
Огорчение принесла и встреча с Никандром Серебренниковым, на которого возлагались большие надежды. Коммуна уральцев на основе переплетной мастерской, о которой тот так увлеченно рассказывал Дмитрию при встрече в Перми, распалась. Закрылась и переплетная.
— Начальство заподозрило, наверное, что мы там не книги переплетаем, а тайную типографию затеяли или бомбы готовим, — иронически усмехнулся Никандр. — Затаскали в квартал, взяли всех под надзор, переписку проверяют. Регистрируют чуть ли не всех, кто к нам приходит, даже заказчиков. Пришлось распустить коммуну. Так спокойнее. Полиция, Дмитрий, вообще студентов не жалует.
Для Дмитрия это означало — ни дешевого жилья, ни верного заработка хотя бы на первые дни. Домашние деньги быстро уходили и уходили. Поистине верно говорят, что у денег крылья есть — разлетаются. Надежды на репетиторские уроки получались самые неясные. Предложения превышали спрос. Иные студенты тратили силы на великовозрастных болванов за обед или завтрак, не получая сверх этого хотя бы медяков на конку, вынужденно вышагивая немалые петербургские расстояния выносливыми ногами.
Правда, житейские трудности на первых порах не смущали. Семинария, да и домашнее воспитание приучили Дмитрия к аскетизму, умению во всем обходиться малым, ценить каждую копейку, оставаться, несмотря на обстоятельства, свободным и независимым. Поэтому он не стремился заводить широких знакомств в студенческой среде, уклонялся, по возможности, от шумных сборищ в стенах академии.
Свобода, пусть даже только видимость ее, самостоятельность рождали большие и смелые мечты о будущем. Та сложная работа, которая свершалась в душе Дмитрия, требовала уединения, сосредоточенности, уводила от пустых увлечений.
Как условились, как велось давно, Дмитрий не реже, чем раз в две недели, а то и чаще, писал в Висим. Большие его письма были полны подробностей петербургской жизни. Он писал, что только здесь увидел обширные и неограниченные возможности для приобретения истинных знаний. Здесь ему стали доступны любые книги, все необходимые пособия, музеи, коллекции, научные кабинеты, лаборатории, клиники.
После первых месяцев жизни Петербург ему виделся уже объемнее, полнее. Он начинал постигать самую суть его.
«Петербург — середина земли Русской, — писал Дмитрий отцу. — Сюда стекается со всех концов все лучшее и худшее. Из Петербурга можно далеко видеть вокруг, чего никак нельзя достичь в провинции. Мало всего этого, мало того, что здесь можно узнать свою родину больше, чем в других местах, — здесь, папа, точка соприкосновения с западом Европы, здесь мы не только читаем, но слышим и чувствуем то, чем веет с этого запада. Мы не только имеем возможность получать из первых рук те идеи и мысли, которые пропущены нашим правительством, но и те, которые не пропущены им. А это много значит при нашем теперешнем положении. Нам необходимо знать, чем живет настоящая жизнь, современная нам».
«Не пропущены» — эти слова подчеркнуты Дмитрием Маминым.
Поселился Мамин, после неудачи с коммуной, на Петроградской стороне по Б. Дворянской в квартире, где жил земляк, Андрей Остроумов, студент второго курса академии, год назад окончивший Пермскую семинарию. Соседями по квартире оказались двое студентов-медиков — Казимир Дрезжневский и Владислав Годлевский.
Комнатка была такой же убогой, как в Перми: стены с отстающими обоями, похожего к тому же рисунка, низкий потолок, скрипящие половицы, два небольших окна, как нарочно, выходящие тоже на загаженный дворик, с низенькими сараюшками для дров и мелкого хлама. И так же непереносимо дуло из всех видимых и невидимых щелей. На лучшее жилье, как и тогда, не хватало денег, не хватало их и на многое другое. Доходы от репетиторства, за которое приходилось цепко держаться, не покрывали расходов и так уж сведенных к минимуму. С тяжким чувством принимал Дмитрий пяти- и восьмирублевые переводы из Висима.
Но за воротами дома начинался иной мир, иная жизнь, самый воздух был иным — тут кончалось всякое сравнение с тем, что лежало за три тысячи верст от Петербурга.
В стенах высших учебных заведений столицы, кроме официальных предметов, студентами изучался и тот, что не попадал в гласные программы, но захватывал почти всех — социальное состояние родины, увлекавший и двадцатилетнего Мамина. Большинство студентов не могли похвастать знатностью рода, положением в обществе, имуществом, богатством. Они были представителями широких низов, сыновьями захолустного духовного сословия, мелкопоместного дворянства, уездных лекарей, беднейшего чиновничества, мелких ремесленников. С ними в аудиторию входила тревога, смятение от ощущения несправедливости жизни, всеобщего народного разорения, духовной слепоты масс. Слушая лекции, думали о будущем России, принимая на себя ответственность за судьбу многомиллионного обездоленного народа, веря в его могучие внутренние силы.
Занятия в академии у Мамина шли своим заведенным порядком: посещение лекций, анатомичек, музеев. Не все они, даже и те, что велись знаменитостями, светилами естественных наук, увлекали, но студент, закаленный семинарской дисциплиной, соблюдал аккуратность, не допускал «хвостов». Так обстояло на первом курсе. Срывы начались позже. Иные интересы начали перевешивать все сильнее и ветеринарию и медицину вообще.
Студенчество бурлило подобно вулкану. Самый острый вопрос, порождавший бурные дискуссии в ту пору, формулировался так: «Что сейчас важнее — лечить человека или общество?»
К именам прежних властителей дум революционной демократии прибавлялись новые. С запада, из эмиграции, доносились голоса П. Лаврова, П. Ткачева, М. Бакунина. Появился в русском переводе «Капитал» и первые статьи о нем в открытой прессе.
Мучительно думали над путями борьбы с царским деспотизмом. Наиболее горячие головы, исходя из представления об особом укладе народной жизни, верившие в коммунистические инстинкты крестьянства и видевшие в нем прямого борца за социализм, преждевременно, торопя события, начинали борьбу с царским деспотизмом.
Нетерпение владело пылкими, они боялись потерять даже один день и тем самым отодвинуть счастливое грядущее. Ради него наиболее страстные натуры, наиболее преданные идее активной борьбы, бросали академию, чтобы сегодня, сейчас же поднять народ на свершение великих задач. Им казалось позорным накапливать знания, опыт в пору, когда народ нуждался в их немедленной помощи. Никандр Серебренников как-то признался, что встречается с рабочими-ткачами, проводит с ними читки доступной для них литературы. Сосед по квартире Мамина — Андрей Остроумов — шел еще дальше, считая просветительство полуделом, готовился покинуть академию до окончания курса и уйти «в народ».
В один из гнилых октябрьских вечеров у Дмитрия собрались земляки-уральцы. Кто-то шутливо заметил, что все они, дескать, не уральцы, а удральцы. Пришли, уже закаленные в трудной студенческой жизни, третьекурсники Никандр Серебренников и Алексей Колокольников, новички студенты Петр Арефьев, Гавриил Мамин — дальний родственник Дмитрия. Человек шесть… Были, кроме них, и незнакомые.
На столе — несколько бутылок пива и самая скромная закуска. Чуть позже был внесен самовар. Сидели тесно — на узкой железной кровати, на расшатанных венских стульях, на табуретках, принесенных с хозяйской половины.
