— П-п-простите, я вас не заметила, — еле слышно пробормотала Ида, сев и виновато потупив взор.

— П-п-п, нормалисин ин чеи?![3] Пиросьтитье, — передразнил он ее, искривившись в жуткой гримасе, потом резко приподнял ее, схватил за предплечья, и снова продолжил выплевывать незнакомые слова, возвышаясь над ней и покрывая своей тенью все. — Лэсу? Нария ин дистратис, пой хримати[4], — Ида заметила как сжались его кулаки, а лицо стало красным. Он схватил с пола какой-то осколок посуды, вероятно дорогой, так как на белоснежном фарфоре переливались золотые и серебряные полосы. Отразив солнечный свет они чуть не ослепили Иду, отчего она сжала глаза.

— Я не понимаю вас, я не хотела, извините, — Ида попыталась встать и как-то жестами передать, что ей жаль и она хочет помочь, но уже понимала всю тщетность своих попыток, этот мужчина был так зол, казалось, его глаза сейчас выползут из глазниц, а покрасневшее лицо треснет. Он толкнул ее снова на землю. И в этот момент Ида поняла, что вокруг стало намного тише. Она быстро огляделась и увидела, как все торговцы и гости собрались вокруг.

— Не будь дура! Поньимать? Деньги, драхмы, драхмы, поньимать? — злость на лице мужчины сменилась на ехидную улыбку, он потер указательным и большим пальцем, показывая, что ему нужны деньги.

— Деньги! — Ида показала рукой на толпу и попыталась снова жестами объяснить, что ее ограбили. Слезы застилали глаза от такой несправедливости. — Мальчик! Туда, побежал туда, у него мои деньги! — Мужчина внимательно смотрел на нее, будто пытался понять, о чем она говорит. Потом присел перед ней, схватил за подбородок, покрутил ее лицо, хмыкнул и отпустил.

— Азкарети пой? — спросил он, жестом показывая, что она может встать.

— Что? — недоуменно спросила Ида.

Мужчина указал на нее пальцем и повторил вопрос:

— Ты азкарети?

— Нет, я зараватка, — наконец поняв, о чем он спрашивает, ответила Ида. Да, в детстве ребята часто подшучивали над ней из-за слегка раскосых глаз и более смуглой кожи чем у других, называли азкареткой, но в остальном она была похожа на зараватку.

— Корочо, — хмыкнул мужчина, пытаясь рассмотреть очередные куски разбитой посуды. Но взгляд его стал задумчив, будто в этот момент он оценивал не ущерб, нанесенный глупой девчонкой, а что-то другое зрело в его голове.

Толпа стала расходиться, поняв, что ожидаемого представления расправы над бедной девочкой не будет, торговцы вернулись к своим прилавкам. Все словно забыли обо всем. И тут мужчина рассмеялся и в его глазах отразилась какая-то безумная идея. Ида почувствовала это, потому что он резко посмотрел на нее, кивнул сам себе и подошел к ней.

— Эла, кирия, эла истэ[5]! — и слишком проворно для своего грузного телосложения незнакомец схватил ее за шкирку и потащил в палатку, за прилавком.

— Нет, что вы делаете? Отпустите, мне больно. Помогите!

Ида тщетно пыталась вырваться из его охапки, кричала, визжала, но он ее будто не слышал. Никто не слышал. Все были заняты торговлей и весельем ярмарки. Да и если б услышали, пришли бы на помощь? Мало кто вмешивался в дела влиятельных людей, тем более ради незнакомой девочки. Знакомых лиц не было, хотя Ида не была уверена, что и они бы пришли на помощь. Ишас бы пришел. «Но он не пришел, хоть и должен был быть рядом» — проскользнула предательская мысль, отчего стало гораздо больнее дышать, нежели от крепкой хватки незнакомца. Но следом за этой появилась новая, остро пронзившая до дрожи все тело. Ида наконец поняла, чем придется платить. Это осознание лишило ее всякой силы сопротивления, она обмякла от своей беспомощности, а страх сковал все мышцы. Отец был прав. Она ничего не сможет сделать. Где-то на задворках памяти эхом пролетело: «покорись…ссссс».

Он втащил ее в палатке и толкнул на уложенные на полу подушки. Они смягчили падение, но тем не менее она ударилась сильно локтем. Ида обессиленно лежала, лишь сумев поджать к себе колени. Беззвучно катились слезы и мысли о безысходности сжимали горло. Нет, она должна встать. Она может ударить его — как учил Ишас — подсечь ногой, когда будет подходить, и сбежать. Лучше умереть, сопротивляясь, нежели то, что ее ждет. Не убоится она боли и восстанет. Но за спиной нависшего над ней мужчины ветром чуть подернуло створку палатки. Или то был не ветер? Показалось, в палатке стало темнее, а воздух — плотнее. Ида ощутила холод.

— Смертный, оставь дитя! — вдруг раздался голос, и мурашки пробежали от этого низкого тембра. Мужчина резко обернулся, но Ида не смогла рассмотреть того, кто говорил. Широкая спина торговца заслоняла обзор. Голос незнакомца отдавал темнотой. Вокруг словно пропали все звуки, лишь эхо бездны вторило за ним. Поэтому первая мысль, что Ишас все-таки пришел ее спасти, испарилась, не успев сформироваться.

— Пой аси? Никаси ту пари, тихмар[6]! — видимо, торговец ничего не почувствовал, потому что сделал шаг вперед и сжал руки в кулаки. Иде показалось, вокруг запахло тухлыми яйцами. Она попыталась незаметно привстать, оглядываясь по сторонам в поисках чего-то, чем сможет защититься.

— Как негостеприимно. Ну что ж. Отдай ее! Она не твоя!

Торговец что-то протараторил на своем языке, указывая то на нее, то на выход, но Иде было неважно. Потому что в палатке поднялся ветер, мужчина попятился, будто чего-то испугался — может, у незнакомца было оружие. Ида встала, нащупав трость, но раздавшийся голос заставил ее замереть от страха.

— У нас нет времени, прошу, уйди с дороги, — он сделал акцент на слове прошу, будто непривычно ему было, горько произносить, — потом я тебя заставлю.

Незнакомец развернулся к Иде, схватил ее за руку, перехватив трость, которой она собиралась его ударить, и швырнул Иду на землю к ногам незнакомца, выбив из нее последний дух. Разум затуманился от удара и сознание постепенно стало покидать ее. Последнее, что она увидела, как ее спаситель — спаситель ли — наклонился над ней и сверкнул глазами. Если бы не ее состояние, Ида бы решила, что увидела красный огонь в его зрачках. Но ей померещилось. Она бредила.

Она провалилась во тьму.

***

И они спрашивают меня, за что я ненавижу смертных. От них воняет, смрад их похоти, алчности и корысти разносится по земле и отравляет все вокруг. Они пропитаны мерзостью. Их сердца окутаны скверной. Как сегодня — это гнездо чревоугодия. Но он понял — не знаю как, — он догадался, кто она. Что странно, не только я ее ищу? Но ему недостаточно было награды за находку, эта гнусная тварь, этот похотливый и горделивый червяк пытался овладеть ею. Мерзость смертных. Да и она хороша, наивная, безропотная, глупый агнец, решивший, будто остальные излучают такой же свет. Ах, дитя, ты так юна, поэтому твоя вера еще теплится в твоей невинной душе. Но скоро и ты поймешь, что в этом смертном мире нет места доброте и справедливости. Вы осквернили понятие свободы, отдав ее на растерзание своему тщедушию. Вы забыли, чем пахнет милосердие и сострадание, заглушив их вонью чревоугодия и гордыни. Вы уничтожили любовь, принеся ее в жертву сладострастию и прелюбодеянию. Вы утратили мир. Вы заменили душу телом. И ты, дитя, скоро сама все это ощутишь. Именно поэтому я не смог смотреть, как это животное, хотя в них и то больше чести, собиралось осквернить твой сосуд и разбить твою душу.

Нет, дитя. Это мой удел, мое призвание — показать тебе, каков мир на самом деле. Отец отправил тебя, как и меня, на эту землю в наказание. Иначе как назвать то, под что он тебя подписал. Поверь, твоя вера в Него ложна, как и Его любовь к тебе. Это не любовь. Ты не спасение. Ты наказание. Он создал спасителя. Я создам губителя. Но не бойся. Я за руку приведу тебя, единственную неоскверненную душу, к алтарю падения. Моя судьба — привести этот мир к его очищающему концу. И ты мне в этом поможешь. А я помогу тебе. Да будет так.

[1] В Заравате у девушек совершеннолетие наступает в 14 лет, у мальчиков — в 12.