— А почему вы сказали, что еще вопрос спасли Ишаса или нет? Он же мог погибнуть зря, если б родился раньше, невинное дитя. — Старуха как-то странно посмотрела на Иду, улыбнулась снисходительно и снова стала теребить кулон, поджала губы и коротко произнесла:

— Потому что увидев его, Йофас заподозрил Мерием в неверности и, думаю, ты заметила, что он не очень-то любит… любил Ишаса. Но он любил Мерием, даже после ее предательства — как он считал, никто не знает — и дал ей слово перед смертью, что не отречется от дитя.

Ида не верила своим ушам. Сколько еще тайн им предстоит узнать.

— Ишас знает?

— Что отец его не очень-то любил?

— Нет, про слухи о матери?

— Нет, не думаю, об этом у нас не принято было говорить и никто не рисковал напоминать Йофасу о неверности жены. Они жили в столице, поэтому здесь только домыслы и слухи. — Старуха резко замолчала, когда вошел Ишас. — Как ты могла заметить, у нас не любят болтать о том, что их не касается. У каждого своих забот хватает… хватало.

— Сделал ручку, дергайте, сколько душе угодно. — Вихрем влетел в комнату Ишас, довольный своим мастерством.

— А замок? — не оценила его довольства Игиль, согнала с лица маску расчувствовавшейся одинокой женщины.

— И замок как новенький! — слегка выпятил грудь Ишас, поиграл бровями.

— Замечательно, — сказала старуха, встав с кушетки и хлопнув в ладоши. — Теперь смогу тебя запирать на ночь, чтобы ты не шастал по девчачьим комнатам. — С этими словами она вышла, не глядя ни на кого, будто и сказанное не было обращено ни к кому конкретно.

Ида и Ишас замерли, как пойманные подростки, но через пару секунд снова разразились смехом на весь дом.

Давно в этом доме не звучал смех, свойственный юным душам. Их смех другой, он искрится, он настоящий, не запятнанный обязательствами, вынуждающими оттачивать смех как рефлексы. Юные души смеются счастьем.

***

Ее всегда успокаивала тишина храма. Казалось, сюда не проникало ничего извне: ни звуки, ни чувства, ни запахи. Здесь всегда царила своя, особенная, атмосфера, пропитанная ладаном и сладковатым ароматом мирового масла. Она редко молилась, редко прислушивалась к службе, приходя в храм, она уносилась далеко в свои мысли, в те уголки памяти, где была счастлива. Воспоминания были ярче в стенах это священного места. Поэтому она любила ходить сюда. И она верила. Верила, что эти стены смогут уберечь от всего. Она верила, что соблюдая все законы и оберегая в себе человека, будет избавлена от горя и страданий. Но ее снова обманули. Ее предали. Ее веру распяли. Сожгли. Заклевали. Утопили. Растоптали. Веры не осталось, лишь сердце, переполненное гневом. И она пришла сюда в последний раз — обрушить этот гнев на того, кто предал.

Она разразилась тирадой обвинений, изливая душу, всю накопленную злость и обиды, она плакала и кричала, била кулаком в стену и падала на колени. У нее ничего не осталось. За что или для чего? Она задала первый вопрос. Ответа не получила. Задала второй вопрос, уже зная, что не получит ответа и на него. Она бы продолжила задавать вопросы дальше, если б не ощутила чье-то присутствие. Кто-то приблизился и присел рядом с ней. Еще не повернув головы, она поняла, что это Луйс.

— Не думала, что когда-нибудь увижу тебя здесь, — не глядя на него, тихо произнесла Ида.

— Я просто знал, где тебя искать.

— Зачем?

— Ты прячешься у этой старухи, а меня она недолюбливает, поэтому прийти сюда — единственный шанс с тобой поговорить. — Ида чувствовала его пристальный взгляд на себе, но так и не обернулась. Продолжала смотреть на алтарь с Книгой.

— О чем? — коротко спросила она. Его присутствие здесь было таким странным, таким… неправильным.

— Ни о чем, я просто беспокоился, хотел узнать, как ты переживаешь. — Луйс положил свою руку на ее и слегка сжал, но Ида резко выдернула свою, скрестив руки на груди и пряча ладони под мышками.

— Я в порядке, спасибо.

— Что-то непохоже. Эй, ты можешь поговорить со мной откровенно, ты же знаешь?

— Со мной все в порядке, — она попыталась подняться, но потеряла равновесие, и Луйс ловко ее подхватил, не дав упасть, и помог подняться. Но продолжал держать ее в полуобъятиях. Она подняла голову, и их взгляды столкнулись.

— Ты можешь мне довериться, я понимаю, что ты чувствуешь и что тебя тревожит, — он произнес эти слова, продолжая смотреть ей в глаза, и в его голосе чувствовалась боль. Может, он тоже терял близких? Это было слишком тяжело, она не может нести больше этот груз одна, а наваливать на Ишаса, который сам еле держится, было бы жестоко, поэтому Ида вместо того, чтобы вырваться из рук Луйса, уронила голову ему на грудь и разрыдалась. Ида не понимала такой резкой перемены своего отношения к нему, но его взгляд вмиг вызвал в ней доверие.

Он молча продолжал гладить ее по голове, успокаивал и не выпускал, согревая своим теплом, своим пониманием, своей безмолвной поддержкой. Когда слезы иссякли, она оттолкнулась, боясь или стыдясь смотреть ему в глаза. В какой момент этот странный и подозрительный незнакомец заменил ей опору? Еще не так давно она предъявляла ему неслыханные обвинения. Еще не так давно обходила стороной, боясь лишний раз столкнуться взглядами. Боясь заглянуть внутрь себя и увидеть там необъяснимые и непозволительные чувства. И вот сейчас она не просто готова раскрыться, разделить свою боль, но и чувствует покой в его объятиях. Он нежно приподнял ее лицо за подбородок, посмотрел в глаза и тихо произнес:

— Тебе нужно отдохнуть, я проведу тебя… — он запнулся, не договорив слово «домой».

— Нет, я пока не хочу возвращаться, — всхлипнула Ида. — Мне нужно прийти в себя, не хочу, чтобы Ишас или Игиль лишний раз беспокоились.

— Ты же знаешь, что они и так беспокоятся.

— Да, поэтому не хочу им давать лишних поводов. Это было бы милосердно после всего случившегося. Мы все скорбим.

— Уж точно не людям говорить о милосердии, вы путаете его с гордыней и эгоизмом, себялюбием.

— В каком смысле?

— Забудь, сейчас не время.

— Есть ли у нас вообще время? Говори.

— Когда ваши близкие болеют и мучаются от этой болезни, когда они уже готовы отдать душу и отправиться к праотцам, вы не отпускаете их, вы оттягиваете этот момент всевозможными способами. Сами себя обманываете, что стараетесь, мучаетесь ради другого человека, но на самом деле вы это делаете для себя. Вы настолько ослеплены гордыней, что возомнили, будто лучше знаете, что нужно другому человеку! Он готов умереть, а вы — нет, потому что как же вы будете без него. Что вы будете делать, если он покинет вас? И когда он вас покинет, вы будете плакать и скорбеть не по тому, что жизнь человека прервалась, а по тому, как ваша жизнь изменится, по тому, что вы остались одни, по тому, что вам теперь придется учиться жить заново и выходить из привычного течения жизни. Поэтому я и говорю, что нет милосердия… Вы ропщете на небеса и восклицаете: «За что мне это?». Вам? Почему вы решили, что являетесь центром огромной вселенной и все вертится вокруг вас? Даже жизнь другого человека вы присвоили себе. Хоть кто-то вопросил: Почему жизнь этого смертного прервалась? За что — а лучше «для чего» — ему предначертан такой исход. Нет, вы думаете только о себе!

— Ты не прав, если бы мы думали только о себе, то нам абсолютно было бы безразлично на судьбы других, нас бы не затронула смерть другого человека. А скорбим мы так, потому что нераздельны с близкими нам людьми. Мы живем одной жизнью, общей, поэтому когда кто-то умирает, нами это воспринимается как потеря важной части самих себя. Если у тебя вырвут сердце, ты будешь плакать о том, что сердце больше не сможет биться и сгниет где-то, или сожрет ее зверь какой, или о том, что ты остался без сердца и умрешь?

— У меня и так нет сердца.

— Вот поэтому ты и не понимаешь, что такое скорбь!

— Хорошо, не будем спорить, не стоило мне начинать. Давай просто присядем тут. Ты можешь поделиться со мной своими переживаниями, если не хочешь говорить им, я постараюсь быть хорошим слушателем.