А очную ставку Владимир Юрьевич оформил так, будто я тоже задержан и, как и Морис Вениаминович, томлюсь в следственном изоляторе. По крайней мере, он попросил меня с пониманием отнестись к тому, что я войду в его кабинет в сопровождении конвойного. Нелишняя предосторожность, конечно, если учесть, что у Блынского на воле пока что остаются сообщники.

Очная ставка прошла нормально. Блынский не юлил и не отпирался — что ему было делать, если качество записи наших с ним разговоров оказалось отменным и любая экспертиза признает, что мой голос — это мой голос, а его — его. Единственное, что читалось в глазах Мориса Вениаминовича, — он не верит, что я не вел двойную игру, а посему ненавидит меня всеми фибрами. Правда, как умный и осторожный человек, он это искусно прячет. Не исключено, что на волю уже ушла «малява», в которой фигурирую я как человек, с которым надо разобраться.

Я и не заметил, как меня изящно, красиво взяли в «коробочку» — это произошло на улице Прибрежной, моей родной, можно сказать, улице, совсем неподалеку от строящейся краснокаменной Свято-Покровской церкви. Едва я свернул на нее, сбавив, естественно, скорость, как меня резво обогнала «ауди» цвета металлик — номерные знаки на ней отсутствовали, но, признаюсь, в то мгновение я никак не соотнес это с опасностью, которая может угрожать мне. Но когда сзади, чуть ли не касаясь бампером моего багажника, пристроился черный «мерс», а слева, параллельно со мной, поравнялся вчерашний знакомец «бумер», шедший с той же, что и моя, скоростью, я понял, что оказался в капкане. Сидящий на переднем сиденье пассажир (я очень отчетливо разглядел его — безбровое молодое лицо с толстыми, как у лося, губами) высунул из открытого окошка короткоствольный «узи». Сейчас я буду расстрелян — черное круглое око смерти уже смотрит на меня в упор, и никуда от нее деться — я зажат в этой коробочке, как грецкий орех в своей крепкой скорлупе. Я чуть-чуть опередил этого подонка-убийцу — резко вывернул руль вправо, и моя машина, подпрыгнув передним колесом на кромке бордюра, устремилась по укрепленному бетонными плитами береговому откосу вниз, к редким зарослям краснотала, к одиноким вербам, к синему и безмятежному плесу Днепра. «Лось» опоздал — длинная трескучая очередь полоснула в тот момент, когда моя «ауди» подпрыгнула на бордюре, счастливо вписываясь в свободное пространство между двумя матерыми липами и столь же счастливо пройдя в каком-то сантиметре от лавочки для гуляющих по набережной; я услышал, как за мной со звоном рассыпается стекло заднего окна. Если честно, я плохо помню, как мне удалось не разбиться, не перевернуться на этом достаточно крутом откосе, не врезаться в ствол какой-нибудь одинокой, как вдовушка, вербы. Я просто-напросто въехал в густой роскошный, по-весеннему упругий куст ивняка, или краснотала, или верболоза, или как он там еще, миленький, зовется. Наверное, я правильно разобрался с тормозами. Но как именно, не скажу: в памяти провал…

Вылезая из машины, которая правым передним колесом, точно пляжник ногой — теплая или нет, пробовала воду, я возблагодарил Всевышнего, перекрестясь на хорошо видный отсюда недостроенный храм — и за то, что он спас меня от погибели, и за наш не поддающийся совершенствованию украинский менталитет. Какое счастье, что на этом отрезке набережная не обнесена узорчатой, кованной из металла изгородью! Там, где живу я, она давно, года два уже, как стала неотъемлемой приметой днепровского пейзажа. Но работа по облагораживанию местности, как это часто у нас бывает, оборвалась на полпути: то ли не хватило решетки узорчатой, то ли рвение иссякло. Но еще большее счастье, которым не забыл одарить меня мой ангел-хранитель: берег, пляж оказался совершенно безлюдным. Хорошо, что на дворе не июнь, не июль…

Я осмотрел машину: придется менять заднее оконное и обзорное стекла. Несколько пробоин от пуль на левой задней дверце и багажнике — без косметического ремонта не обойтись.

Выждав некоторое время, я медленно выехал наверх по откосу. Еще раз поздравил себя с тем, что мы уцелели — и я, и машина.

А еще невесело поздравил себя с тем, что на меня началась охота.

Вальдшнепов, узнав, что на меня покушались, отнесся к этому весьма серьезно.

— Послушайте, Эд, а не применить ли к вам программу защиты свидетелей? — предложил он. — Боюсь, что эти ребята не успокоятся. А туда, — он выразительно поднял глаза вверх, в потолок кабинета, — вам ведь еще рановато.

— Не хотелось бы, конечно. А насчет защиты… Попробую, Владимир Юрьевич, защитить себя сам.

На кой черт мне эта программа? Из-за того, что какие-то подонки хотят мне отомстить, менять местожительство? Делать на лице пластическую операцию? Или что там еще? Нет и нет! Во-первых, пока я не узнаю всей правды о том, кто и почему отправил к праотцам дядю, из Киева — ни ногой. Во-вторых, я принимаю вызов этих ублюдков, «лося», по крайней мере, я запомнил хорошо и постараюсь рассчитаться с ним той же монетой.

— Эд, вы мужественный человек. Но все-таки будьте поосторожнее. Теперь что касается Блынского… Он не отрицает — после того, между прочим, как я предъявил уличающее его письмо Радецкого, что, проворачивая свои весьма темные делишки, очень хотел заполучить в союзники Радецкого с его репутацией честного и неподкупного эксперта. Но родственник ваш оказался крепким орешком. Мало того, что наотрез отказался от «выгодного» предложения, так еще пригрозил вывести на чистую воду всю эту шайку «честных контрабандистов». Блынский говорит, что очень встревожился и во время последней их встречи в «Пирах Лукулла» — ваша заслуга, Эд, что я припер его этим фактом, у Мориса Вениаминовича от удивления даже отвисла челюсть, он как раз пытался успокоить Радецкого, попросить его забыть обо всех ранее сделанных предложениях.

— Но ведь официантка Лиля мне рассказывала, что из уст дяди несколько раз излетело: «Извините, но это невозможно…» Что — невозможно? Мне кажется, что Блынский по-прежнему прессинговал Радецкого. Не исключено, что пускал в ход угрозы.

— Блынский утверждает, что так Модест Павлович реагировал на его предложения обо всем забыть. Хотя, конечно, я допускаю, что давление на Радецкого продолжалось. Но, увы, как там было на самом деле, уже не установишь. «Иных уж нет…», — процитировал Пушкина следователь.

— Владимир Юрьевич, а не известно, что представлял из себя тот, кто тогда был с Блынским?

— Какой-то, говорит, иностранец. Откуда-то из Западной Европы — то ли голландец, то ли скандинав. Блынский случайно увидел его в своей галерее — он якобы похвалил экспозицию, что-то лестное сказал в адрес украинского модерна. Или постмодерна — не обессудьте, Эд, я в живописи не очень-то…

— И Блынский его с бухты-барахты пригласил в ресторан?

— Он якобы спросил, где в Киеве можно поужинать вкусно и относительно недорого. Морис Вениаминович решил свозить его в «Пиры Лукулла».

— За свой счет? — саркастически спросил я.

— Нет, иностранец расплатился за себя. По крайней мере, так утверждает этот прохиндей.

— А как он с ним общался?

— На английском. Но с большим, впрочем, трудом, поскольку в его лексиконе всего несколько расхожих английских фраз. А иностранец, говорит, не смыслит ни бельмеса ни в украинском, ни в русском. Он, видите ли, Морису Вениаминовичу понравился, поэтому он по широте души решил оказать знак внимания этому то ли искусствоведу, то ли художнику, то ли обыкновенному ценителю живописи…

— Гостеприимный человек — этот наш Морис Вениаминович! Кто подумал бы! — заметил я, мысленно делая зарубку, что надо будет уточнить у Лили-менеджера, действительно ли этот мистер расплатился за себя и, если она слышала хоть одно слово из его уст, то на каком языке оно было произнесено.

— Эд, я смотрю, вам очень хочется покурить. Пожалуйста, разрешаю! — улыбнулся Вальдшнепов и пододвинул поближе ко мне девственно чистую пепельницу. — Не все удостаиваются подобной милости, но вы мне положительно нравитесь. Вы молодец!