Жесткие глаза Мориса Вениаминовича смягчились: мой комплимент явно пролил бальзам на его душу искусствоведа — уж не знаю, стихийного или профессионального.

Я был рад, что мы сидели в маленьком, но чрезвычайно дорогом и, наверное, потому совершенно пустом кафе на Подоле. Что может быть лучше, когда никто не мешает и ничто не отвлекает?

— Опыт, Артур, чутье… Опять же, сакральным искусством я начал интересоваться едва ли не с младых ногтей. Году, наверное, в семьдесят шестом посмотрел «Андрея Рублева» — фильм меня, отрока, потряс! И надо же, сосед по лестничной клетке, профессор лингвистики, оказался страстным коллекционером живописи. Его собрание насчитывало до сотни «досок». Простите, что употребляю столь мерзкое слово, — он будто почувствовал мое внутренне неудовольствие, — просто в некоторых кругах в ходу именно оно… Так вот, по поводу каждой своей иконы профессор считал необходимым прочесть мне целую лекцию. А я его слушал, открыв рот…

— Ну, теперь понимаю, почему вы стали непревзойденным знатоком иконописи. Но, повторю, эта ваша способность моментально оценить шедевры меня ошеломила. Правда, — я кивнул в сторону «Спаса» и «Одигитрии», уже обернутых в непроницаемый целлофан и прислоненных к стене, — вы их не датировали, сие, видимо, с наскоку не делается…

— Экзаменуете? — усмехнулся Блынский. — Извольте: «Спас» — это четырнадцатый век, а «Одигитрия», полагаю, семнадцатый.

— Стопроцентное попадание, — воскликнул я, чем заставил моего визави поморщиться, и тут он вполне был прав — не в угадайку же сыграл. — Извините, Морис Вениаминович, я все понял… Скажите, а есть ли в Киеве кто-то еще, способный в этом деле тягаться с вами?

— Был такой человек, — не сразу ответил он. — Но… Сейчас его уже нет…

Назвать имя дяди? Нет, нельзя! Но даю голову на отсечение, именно его Блынский и имеет в виду.

Хорошо, зайду с другой стороны, проясню еще одну позицию, если удастся.

— Я, как уже вам говорил, иконами не занимаюсь. Но вот буквально вчера предложили посмотреть три очень ценных вещицы. Секундочку, я записал их названия. Ага! «Николай с житием», «Моление с чином» — трехчастная, изображены лики Христа, Марии, Иоанна. И, наконец, «Борис и Глеб». Первые две — пятнадцатый век, последняя — шестнадцатый. Все — доска, кажется, кипарисовая, темпера. Кто-то их продает задешево. Относительно, конечно, человеку срочно надо купить квартиру, просит за каждую в пределах пяти «косарей». «Зелени», конечно. Информация, впрочем, из десятых уст, даже не знаю, отреагировать ли на предложение.

По лицу Блынского я прочел, что он явно роется в памяти. Я же смотрел на него с таким видом, будто меня одолевает соблазн — и хочется, и колется.

— Не знаете, это сам владелец коллекции хочет ее продать?

— Вроде бы наследник. Такой же, видимо, горемыка, как я.

— Кажется, я знаю, кто это может быть, — не очень-то уверенно произнес Морис Вениаминович и добавил, как бы убеждая самого себя: — И, наверное, не ошибаюсь… Все дело в названиях. Вряд ли это совпадение, вряд ли…

Я посмотрел на него с искренним недоумением — черт возьми, я очень даже неплохой артист! Может, в свое время ошибся в выборе профессии?

— Не обращайте внимания, Артур, это я сам с собою веду беседу, — засмеялся Блынский.

Он засмеялся, а я утвердился в мысли, что он вспомнил иконы, которые и по сей день висят в гостиной Модеста Павловича Радецкого. Значит, я был неправ и владелец «Сальвадора» все-таки бывал у него в гостях.

— Хорошо, Артур, — Блынский, не таясь, взглянул на часы. — Я располагаю еще пятью минутами, не более. Итак, вы хотите переправить их за кордон?

— Да, — твердо ответил я. — Даже не две, а четыре иконы.

— Четыре за раз — много, — возразил он. — Остановимся на двух.

— И каким же образом они будут переправлены?

— Вполне легально. Это дьявольски трудно, но возможно.

— Если будет заключение экспертов, что эти «доски» не имеют большой художественной ценности?

— Вы догадливы, Артур. Но, как понимаете, добыть подобное заключение за «спасибо» не удастся.

— Сколько? — по-деловому, напрямик спросил я.

— Треть стоимости товара. По моим подсчетам, это тридцать «штук».

— Многовато, — возразил я. — Двадцать пять.

— Хорошо, — неожиданно быстро согласился он. — Остановимся на двадцати пяти. Но условие такое — за рубеж отправляетесь вы. Собственной персоной. Даете мне задаток — десять тысяч долларов. Можно, впрочем, оставить залог натурой — как я понял, эти иконы у вас не единственные. Думаю, все обойдется. Если «сгорите», задаток возвращается. За сами же иконы никакой ответственности не несем. Конфискуют их или нет — выкручивайтесь сами. Определенный риск существует, и рискуете в первую очередь вы.

— Я подумаю, Морис Вениаминович.

— И второе. Если не захотите приобрести иконы, на которые ищут покупателя, дайте мне знать. Любопытно на них взглянуть. Я бы лично от них не отказался, если, конечно, сойдемся в цене. А вы — думайте. Когда определитесь, выходите на связь.

Человеку иногда свойственно посмотреть на себя со стороны. Несколько раз я попытался дистанцироваться от некоего Эда Хомайко, который вроде бы занимается расследованием достаточно сложного преступления, вместо того, чтобы наслаждаться заслуженным отдыхом миротворца, и всегда мне казалось, что этот парень влез не в свое дело. Время сыщиков-самоучек, сыщиков-одиночек, наподобие Шерлока Холмса, навсегда кануло в Лету. Так чего же ты хорохоришься, Эд? У тебя, конечно, благородная цель — разобраться в том, что произошло на самом деле с твоим горячо любимым дядей Модестом Павловичем Радецким, ты азартно включился в игру, в которую тебе предложил сыграть покойник, но дальше, дальше что? Разве это не игра, чьи правила ты знаешь понаслышке? И козырей-то у тебя никаких!

— Пока что — никаких! Пока что! — громко и упрямо вырвалось у меня.

Осел ты, Эд Хомайко, да и только! Но, как ни странно, я этого осла зауважал еще больше. Хотя мое недавнее прекрасное настроение как корова языком слизала: я ведь благодушествовал уже часа полтора в любимой позе — полулежа в кресле и за любимым занятием — с головой углубясь в похождения славного Эраста Фандорина, который мастерски распутывал преступные узлы в «Алмазной колеснице». На журнальном столике, протяни лишь руку, блюдечко с собственноручно поджаренным арахисом. На сковородку я капаю обыкновенно чуть-чуть оливкового масла, слегка подсаливаю и довожу орешки до чудесного розового, почти красного цвета — уличным торговкам, ей-Богу, стоит у меня поучиться. Интересная книжка под вкусные орешки в квартире, где тишина и покой, — вершина моего блаженства!

Однако блаженства поубавилось, когда я с Эраста Фандорина, у которого все получалось на редкость ладно да складно, переключился на самого себя. Разница между нами, двумя сыщиками, примерно такая, как между книжной жизнью и жизнью всамделишной.

Я вздохнул и подумал, что если шахматные фигуры расставлены и первые ходы уже сделаны, то партию надо продолжить и доиграть до конца.

Который, интересно, час? Ага, уже половина восьмого, а «фирмачки» до сих пор нет. Легка, однако, на помине — в дверном замке сделалось шевеление, озвученное тихим скрежетом, а там уж и Алина усталой, выбирающейся на берег уточкой протопала по коридору. Чуть погодя с кухни донеслось шуршание целлофановых пакетов — молодец, запаслась, видимо, кое-чем к ужину. Потом, наконец, референт президента крупной и разветвленной фармацевтической фирмы заглянула в гостиную — на запах, видимо, жареного арахиса, который я заблаговременно и честно поделил поровну.

— Почему молчим, сударыня? Фирма процветает? Или прогорает?

— Не спрашивай! Дурдом!

— Неужто, как в старые времена, аврал? К нам едет ревизор?

— Не ревизор, а иностранные партнеры.

— Издалека?

— Из Швейцарии.

— У-у-у… Шефу, небось, в подарок «Роллекс» везут… Как он, кстати, не пристает к своему референту?