Увы, Компаньон уже не тот добрый дядюшка, каким был прежде. Сейчас он — именно компаньон, притом сильно озабоченный. Не взглянув на Клер, он раскладывает на столе деловые бумаги, прямо на мокрых разводах от устриц и пивных кружек.

— Ты обедал? — спрашивает Эйфель и, не дожидаясь ответа, командует: — Дюжину Фин-де-Клер для господина! — Потом выхватывает газету, которую Компаньон держал под мышкой. — Ну-ка, что там пишут о моей американской медали? Фотографии есть?

— А я думал, тебе плевать на почести.

— На почести — да, плевать. Но не на рекламу. С этим-то, надеюсь, ты не будешь спорить?

Клер съёживается, пока ее отец внимательно просматривает каждую страницу «Фигаро». Компаньон наконец обращает на нее внимание, вспоминает о ее просьбе и притворяется огорченным. А Клер не сводит глаз с отца:

— Папа, мы можем наконец поговорить?

Отец ее уже не слышит: Компаньон протянул ему папку с бумагами на подпись, и он их подписывает, лист за листом.

— Извини, Клер, дорогая, — смущенно бормочет Компаньон, — но ты же понимаешь…

— Конечно, понимаю.

Клер прекрасно знает это правило несокрушимой собранности, которой отец прожужжал ей все уши. «Будьте предельно сосредоточены на том, кто вы есть и что делаете. Никогда не отвлекайтесь от своего занятия, понятно вам, дети?» — «Да-а-а-а, пап…»

Внезапно Эйфель бесцеремонно швыряет одну из бумаг Компаньону:

— С Пуларом тебе нужно будет поторговаться, на этих условиях я платить не собираюсь.

Подписав еще с полдюжины документов, Эйфель откидывается на спинку диванчика, словно атлет после тяжкого усилия; он снова безмятежен и одним глотком выпивает сразу полкружки пива.

Клер уже не хочется продолжать затеянный бой. У ее отца прямо-таки талант портить любую семейную встречу.

Тем временем Компаньон, слегка смущенный тем, что омрачил их ужин, никак не решится уйти и, чтобы не выглядеть трусом, спрашивает Эйфеля:

— А все же: ты подумал о Всемирной выставке? О монументе?

Эйфель пренебрежительно отмахивается:

— Только не начинай всё сначала. Меня интересует метро и только метро.

Он кладет ладонь на руку дочери и командует:

— Клер, скажи ему, что метро — это символ прогресса!

Клер печально и покорно повторяет, как попугай: «Жан, метро — это символ прогресса», но Эйфель не замечает иронии в голосе дочери. Напротив, радостно кивает, крайне довольный ее поддержкой.

Клер съеживается на стуле и, подмигнув Компаньону, добавляет:

— Впрочем, монумент тоже может быть впечатляющим.

Эйфель удивленно смотрит на дочь, а Компаньон подхватывает её фразу на лету:

— Поверь мне, монумент стоит того, чтобы заключить на него договор. Вот на чем можно завоевать репутацию.

Еще одно слово, которое раздражает Гюстава… Репутация — скажите, пожалуйста!

— А ну-ка, объясни мне, какой интерес возводить сооружение, которое ничему не служит и которое придется затем сносить?

— А что, разве оно будет временным? — удивленно спрашивает Клер.

— Ну, каких-нибудь двадцать лет, — бурчит ее отец. — Для вечности — все равно, что секунда.

Компаньон стискивает зубы, но не считает себя побежденным.

— А ты помнишь проект Кёхлина и Нугье?

Эйфель делает вид, будто роется в памяти. На самом деле он прекрасно знает, о чем речь. Та башня показалась ему безобразной донельзя, и он приказал своим подчиненным подготовить другие проекты[12].

— Ты имеешь в виду тот торчок, который они уже много месяцев пытаются нам всучить? Надеюсь, ты шутишь?

— Но их башня действительно стоит того, чтобы ты еще разок на нее посмотрел.

Эйфель пожимает плечами.

— Башня… Кому она нужна, эта башня!

— Может, и не нужна, зато видна отовсюду.

Услышав это, Эйфель замолчал и призадумался. Клер встает из-за стола.

— Я вас, пожалуй, оставлю…

Эйфель ласково улыбается дочери.

— Ты уверена, дорогая?

— Уверена… в чем?

— Что ничего не собиралась мне сказать?

Нет, отец действительно невозможен! Как же ей хочется, чтобы мама вернулась из царства мертвых и всыпала ему по первое число!

— Не беспокойся, — бормочет Клер, скрывая свои чувства.

Несмотря на злость, она целует отца, и запах его туалетной воды слегка разгоняет ее обиду. Она даже заставляет себя улыбнуться и бросает напоследок, пробираясь между столиками, заставленными шукрутом и пивными кружками:

— Я потом поговорю с тобой, папа.

— Когда только захочешь, милая!

Клер исчезает за тяжелой вращающейся дверью, Компаньон смотрит ей вслед, но видит главным образом мужчин, которые любуются ее фигуркой, соблазнительным, несмотря на строгий костюм, изгибом бедер. Трое за соседним столиком даже беззастенчиво указывают на нее друг другу пальцами.

— Она очень похорошела, твоя дочь.

— Ты находишь?

— Да, теперь она стала настоящей женщиной…

При этом замечании Эйфель отрывается от своих устриц: он искренне поражен.

— Женщиной? Не может быть!

Бордо, 1859

Пауэлс прав: заболеть сейчас никак нельзя. И, кроме того, к Бурже невозможно явиться в рабочей одежде. Поэтому пришлось быстренько забежать домой, надеть сухой костюм, привести в порядок волосы и даже побриться. Его отец носил бороду, но сам Гюстав считал делом чести щеголять чисто выбритым волевым подбородком, на который весьма благосклонно поглядывали молоденькие жительницы Бордо, когда он после трудового дня располагался на террасе кафе.

Однако сегодня Эйфель собирался не в кафе. Он был намерен прийти — не будучи приглашенным! — в один из самых красивых особняков города, расположенный чуть в стороне от центра. Особняки, возведенные еще при Старом режиме, принадлежали нескольким местным аристократам, а после Революции их раскупили, большей частью за бесценок, богатые торговцы. Бывшие владельцы закончили дни в изгнании, а то и на гильотине, так что для нуворишей наступили благие времена. Эйфель не знал, каким образом Бурже нажили свое состояние, но оно было колоссальным. И вполне соответствовало облику этого величественного фасада, роскошным цветникам, бескрайнему парку и множеству слуг, которые усердно и расторопно хлопотали по хозяйству, словно муравьи в муравейнике.

Навстречу человеку, подходившему по центральной аллее к решетчатой ограде дома, поспешил дворецкий — низкорослый субъект с чопорной осанкой и блеклыми глазами, говоривший с нарочитым британским акцентом.

— Чем могу служить?

— Я хочу поговорить с господином Бурже.

Дворецкий удивленно окинул взглядом незнакомца, словно оценивая его внешность и степень элегантности костюма.

— Вам назначено?

— Нет, но дело срочное, — нетерпеливо отвечал Эйфель. — Это касается моста…

— Моста? — удивленно переспросил дворецкий.

— Да, моста через Гаронну. Я работаю вместе с господином Пауэл сом.

Лицо слуги прояснилось, и он знаком предложил Гюставу следовать за ним.

В ту же минуту появились другие гости — молодая чета явно богатых жителей Бордо, которым дворецкий, в ответ на их небрежное: «Здравствуйте, Жорж!», почтительно отвечал: «Добрый день, господин граф; добрый день, госпожа графиня!», когда они поднимались на парадное крыльцо.

Но Эйфеля Жорж повел к черному ходу. Им пришлось пройти через прачечную, буфетную и кухню, где суетились озабоченные горничные, слуги с подносами, официанты; никто из них даже не подумал ответить на его вежливые приветствия.

Наконец они вышли к просторному холлу (зачем только понадобился такой длинный обходной путь?!), и Гюстав услышал знакомый голос — низкий и хриплый, больше подходящий крестьянину, чем богатому буржуа. Голос барышника. И хотя человек стоял спиной к Эйфелю, тот сразу же узнал высокую, кряжистую фигуру, какой мог бы похвастаться скорее грузчик с оптового рынка или ярмарочный силач, нежели толстосум из Бордо. Луи Бурже трижды приезжал взглянуть на строительство моста, для которого он поставлял лес. Об этом дельце, о его состоянии, о его методах работы ходило множество слухов. Но как бы о нем ни судачили, он явно был баловнем судьбы, судя по ошеломляющей роскоши этого жилища.