— А где же папа?

— Он часто ночует на стройке, около башни.

— А почему он так много работает?

— Ну… вы же знаете, башня — его самая большая любовь.

— А разве не мы?

— Да, конечно, и мы тоже, но у всех творческих людей есть еще их искусство, а это совсем другое дело…

Верит ли Клер в то, что говорит? Неужели она ничего не подозревает? Нет, конечно. Она о многом догадывается, но предпочитает оставаться в неведении; она видит сияющее, счастливое лицо отца и уважает это бьющее через край чувство. Тем более что его радость передалась и рабочим, которые теперь трудятся, не жалея сил, заразившись энтузиазмом хозяина.

— Господин Эйфель, вы как будто тридцать лет скинули!

— Эта башня подарила мне вторую молодость! Сколько лет я мечтал о ней, а теперь вижу воочию: от этого немудрено взбодриться!

От чего «от этого»? Гюстав и сам не знает, о башне ли он говорит…

Ох, как трудно ему молчать, хранить свою тайну!

Ему хочется говорить об Адриенне, выкрикивать во весь голос ее имя, воспевать с юношеским пылом ее красоту, ее прелесть. Он то и дело одергивает себя, чтобы не рассказать обо всем Компаньону. А тот не скрывает любопытства:

— Гюстав, что происходит? Я тебя никогда еще таким не видел. Ты почти перестал браниться.

— Можно подумать, ты этим недоволен!

— Да ведь я привык, что ты ругаешься!

Гюстав с веселым смехом награждает его тычком в спину и карабкается по лесам на еще не законченный первый этаж башни, который они надеются достроить через несколько дней.

Словом, все складывается так удачно, встает на свои места так надежно, что Гюставу просто не верится. Он создает безупречный шедевр, воплощение своих самых заветных грез — и в то же время обладает женщиной своей жизни.

В каком-то смысле, именно Адриенна «опускает его на землю».

— Иначе ты проводил бы все дни напролет на Марсовом поле, а все ночи — со мной, — говорит она, принося ему свежие газеты, литературные новинки, очерки видных ученых.

— Да плевать мне! — Он брезгливо размахивает книжкой «Орля», которую подарила ему Адриенна. — Мопассан — предатель, он подписал прошлой зимой ту знаменитую петицию. Как бы он ни пыжился, он попросту сумасшедший развратник. Я его частенько встречал…

Адриенна нежно обнимает любовника и сладко-ядовито шепчет:

— А тебе разве не нравится развратничать?

И Гюстав успокаивается, хотя никто не разубедит его в том, что авторы злополучной петиции его вероломно предали.

— Спасибо хоть Гюго и Золя не участвовали в этом маскараде, — говорит он, указав на книжную полку; там стоят томики «Что я видел», «Земля» и другие новинки, которые принесла в «Акации» Адриенна, а он так и не прочитал.

— Верно. Но и не защищали тебя.

— Они оставили за собой право сомневаться и ждут, когда моя башня «встанет на ноги», если можно так выразиться. А те «гении» судят о вещах, не видя их и ровно ничего не понимая… Ненавижу!

За пределами их идиллического мирка, как ни грустно, атмосфера сгущается. Адриенна регулярно приносит Гюставу дурные вести о том, что творится в большом мире. Франция по-прежнему на ножах с Германией: оккупация Эльзаса и Мозеля — незаживающая рана. В апреле разразился конфликт по поводу шпионажа — весьма сомнительная история. Популярность генерала Буланже, прозванного генералом реванша, растет как на дрожжах. По мнению «партии населения», только он один может вернуть Франции ее гордость и достоинство. И хотя в стране процветают наука и техника — башня Эйфеля прекрасное тому доказательство, — Франция по-прежнему остается «сломленной и униженной». А Буланже возбуждает реваншистские настроения так энергично и успешно, что правительство начинает всерьез паниковать. Поэтому генералу пытаются заткнуть рот и отстранить от политики, приписав участие в темных махинациях с наградами, хотя ничто не доказывает, что он замарал руки в этом деле.

— Этот человек слишком уж ретив, — замечает Гюстав. — Ему не терпится ввергнуть нас в новую войну.

— А ты, конечно, боишься, что эта война прервет твою стройку? — спрашивает Адриенна; она хорошо знает своего Гюстава.

И Эйфель признаётся: да, он так счастлив, и в стране всё так прекрасно, но это долгожданное равновесие так легко нарушить!

— При чем тут страна? — смеется Адриенна; ей нравится всеобъемлющий эгоизм любовника.

— Страна? Я много отдал ей. И теперь хочу посвятить всего себя только тебе.

— Мне… и твоей башне, верно?

— Ты прекрасно знаешь, что это почти одно и то же.

Париж, 1887

Резкий свет пробивается между ветвями облетающих деревьев. Воздух напоён запахами ноября: пахнет пожухлой листвой всех оттенков коричневого, мокрой корой, стылой прудовой водой.

Когда Адриенна предложила лесную прогулку, Гюстав сперва заартачился: в лесу будет холодно, ведь осень в этом году ранняя, под деревьями мокро, и они наверняка простудятся.

— Ну, конечно, дедуля! — рассмеялась она, потрепав его по щеке.

И он не нашелся с ответом.

А теперь, когда они лежат под странно теплым солнцем, на сухой траве, усыпанной коричневыми листьями с горьковатым, дурманным запахом, Гюстав понимает, что ни за какие блага в мире не хотел бы очутиться в другом месте.

— Я похитила тебя у твоей бригады, — говорит Адриенна, щекоча лицо Гюстава сухим стебельком.

Он смеется, вертит головой, поудобнее пристраивая ее на коленях возлюбленной, и шепчет:

— Как же здесь хорошо! Так красиво, так спокойно…

Адриенна сказала правду: он дал своим рабочим день отдыха в благодарность за то, что они все-таки дошли до первого этажа. И уложились в сроки, записанные в государственном контракте. После забастовки все они истово трудились, не жалея сил. Эйфель тогда заявил, что нужно уложиться в две недели, — в действительности им понадобилось полтора месяца, но они все-таки избежали банкротства. Бригада честно заслужила этот выходной посреди рабочей недели.

— Мы увидимся завтра на празднике, мсье Эйфель? — спросил Бренишо.

— Я думаю, мне лучше отоспаться, — ответил инженер. — Да и вам советую сделать то же самое. После такого рабочего дня, как последний, хороший сон никому не повредит.

— Последний день? — усмехнулся Бренишо. — Вы, верно, хотели сказать: последняя неделя? Или последний месяц!

Рабочий был прав: нынешней осенью жизнь внезапно ускорила свой бег. И Гюстав, лежа в зарослях папоротника, опять думает об этом. За последние недели он словно бы прожил не одну, а двадцать разных жизней. Как ни странно, в каждой он чувствовал себя самим собой. Одному только Богу известно, как часто он ходил по краю пропасти. Он не только остановил забастовку, ему еще пришлось в середине сентября объясняться со своими кредиторами на заседании правления банка «Лионский кредит», когда дряхлые встревоженные банкиры грозили лишить его субсидий. Это старичье боялось вовсе не за устойчивость башни, а за ее рентабельность! Никто из них не верил, что зеваки захотят карабкаться на трехсотметровую высоту, чтобы полюбоваться оттуда Парижем. Из чистой бравады — Компаньон чуть сознание не потерял! — Эйфель тут же решительно порвал все деловые отношения с «Лионским кредитом»; более того, закрыл в нем свой личный счет и счета всех своих филиалов! Легко представить себе переполох в банке, не ожидавшем столь решительного разрыва.

Гюстав переменился: он больше не желал идти на уступки и с чисто подростковым упрямством предпочел доверить свои средства маленькому Франко-египетскому банку, отдав под залог все свое имущество, лишь бы не прерывать строительство башни.

— Я буду ее строить, даже если мне придется влезть в долги на тысячу лет вперед, понятно? — крикнул он потрясенному Компаньону.

— Нет, непонятно…

Теперь, когда достроен первый этаж, Гюстав знает, что поступил правильно. Он никогда не был игроком, никогда не надеялся на везение, но сейчас победил, поверив в свою счастливую звезду.