Эйфеля удивила откровенность Пауэлса. Уж не кроется ли за ней что-то иное?

А гости вокруг чокались, поздравляя друг друга; рабочие и буржуа смешались в общей толпе. Да, прекрасная получилась инаугурация! Один только Гюстав выглядел мрачным и настороженным.

Какой-то низкорослый усатый человечек громко хлопнул в ладоши:

— Дамы и господа, пора сфотографироваться! Мне нужно, чтобы вся рабочая бригада выстроилась на берегу, у первой опоры моста!

Началась суматоха: рабочие отдавали свои стаканы женам, сожительницам и подружкам, чтобы собраться у самой Гаронны. Женщины с гордостью смотрели на своих мужчин.

Пауэлс дружески похлопал Эйфеля по спине:

— Присоединяйтесь к ним, Гюстав. Эта фотография обойдет всю Францию…

Однако Эйфель упрямо стоял на месте, тоскливо глядя на ворота строительной площадки, куда больше никто не входил.

— Ну, что с вами? — нетерпеливо спросил Пауэлс. — Вы видите, они ждут только нас!

— Эту фотографию нельзя делать без семьи Бурже!

Пауэлс пытался выглядеть спокойным, но это ему не вполне удалось. Его лицо потемнело, глаза забегали.

— Идемте же, я вас прошу…

Значит, Эйфель прав: что-то пошло не так.

— Почему у вас такой вид? Что-нибудь случилось? Где семейство Бурже?

Пауэлс не знал, куда деваться. Именно этого объяснения он и боялся, но не думал, что оно произойдет здесь, в день открытия моста. Да, Луи Бурже не облегчил ему задачу! Несколько дней назад Пауэлс обедал в парке его огромного имения, под широким навесом, по-семейному. Бурже обходился с Гюставом как со своим будущим зятем, и никто не подозревал, что это чистая комедия, — внешне между мужчинами царило полное согласие. У богатого бордолезца не было сына, и он обращался с Эйфелем по-отечески. Что касается его супруги, то эта дама, которая могла быть такой высокомерной и холодной, сейчас относилась к Гюставу с удвоенной любезностью и расточала ему медовые улыбки. Тем не менее и Пауэлс, и эта супружеская чета прекрасно знали исход дела. Правда, через несколько недель Луи Бурже как будто забыл об их уговоре, так что Пауэлс засомневался: неужто старик передумал? С одной стороны, для Пауэлса это было не так уж страшно: мост почти готов, а остальное — их дело. Кто знает, может, этот богач в конечном счете решил, что молодой Эйфель — хорошая партия для его дочери, которая сияла от счастья, сидя рядом с ним. Увы, нет… Отсутствие семьи Бурже на открытии моста ясно показывало, что ситуация не изменилась. Триумф Гюстава обернулся предательством. И Пауэлсу предстояло нанести первый удар.

Он сжал плечо Гюстава.

— Идемте фотографироваться, Эйфель, умоляю вас.

Но инженер не трогался с места. Он вымолвил только одно слово:

— Адриенна…

Пауэлсу нечем было его утешить; он снял руку с плеча инженера и пристыженно пробормотал:

— Мне очень жаль, Гюстав…

Эйфель поник и, шатаясь, пошел к выходу со стройки.

Париж, 1887

Еще один изнурительный день! Всю зиму шли дожди, что отнюдь не помогало делу, но люди хотя бы работали под землей. А теперь, с приходом лета, стройка вышла на поверхность и очутилась под жгучим, словно в аравийской пустыне, солнцем. Рабочим приходится то и дело обливаться холодной водой, осушать фляжки, выжимать свои каскетки, буквально пропитанные потом. Когда присутствия Гюстава не требуется на стройке, он работает в маленькой дощатой будке рядом с северо-западной опорой, где скрупулезно выверяет всё подряд — расчеты, размеры и стыковку отдельных деталей. По сложности конструкции эта башня превосходит самые хитроумные механизмы; она хрупка, словно карточный домик, который может разрушить малейшая неточность. Именно это волнует парижан, живущих на берегах Сены. Пока работы шли невидимо для них, люди еще уповали на чудо. Но когда башня начала расти на краю Марсова поля, стало понятно: оно будет существовать, это гигантское сооружение, которое Республика воздвигает против их воли перед их окнами. Прощай, прекрасная панорама — вид на деревья, широкий обзор до самого Трокадеро и Военной школы! Не говоря уже о том, что эта уродина погрузит их дома в тень. Украдет у них солнце.

Каждый день, приезжая на стройку и покидая ее, Эйфель сталкивается с разъяренными горожанами, которые подстерегают его у ворот. За решеткой неизменно торчат один-два протестующих с плакатами в руках, они бурно выражают свой гнев. В зависимости от настроения, хорошего или скверного, Эйфель говорит с ними учтиво или круто, но неизменно выпроваживает вон. Тогда они начинают писать письма протеста, тысячи писем…

— Сегодня не меньше двухсот, — озабоченно констатирует Компаньон, вываливая эти послания из джутового мешка на рабочий стол Эйфеля.

Гюстав переодевается за маленькой ширмой, — вернувшись домой, он не хочет обнимать детей, пока на нем рабочая одежда, пыльная и грязная.

— Ну, процитируй что-нибудь коротенькое…

Стиснув зубы, Компаньон вскрывает первое попавшееся письмо.

— Позорный торшер…

Гюстав посмеивается, завязывая галстук.

— Недурно! Еще что?

— Бородавка на теле Парижа…

Эйфель пожимает плечами.

— Это мы уже слыхали. Люди повторяются, как ни жаль.

Легкомысленное отношение Гюстава к общественному мнению тревожит Жана Компаньона. Инженер явно не принимает его всерьез. Застегнув пиджак, Эйфель подходит к груде писем и с комической гримасой перебирает их, как скупец — золотые монеты. Затем, выбрав одно наугад, распечатывает его и начинает читать. Компаньон видит, как он бледнеет; Гюстав комкает письмо и швыряет в корзину.

— Я не очень-то популярен, — заключает он, снимая пальто с вешалки.

— А тебе известно, что люди, живущие у реки, требуют не только остановки работ, но и полного демонтажа всего, что было построено за эти полгода?

— Ничего у них не выйдет, — говорит Гюстав и, водрузив шляпу на голову, разглядывает себя в маленьком зеркале, проверяя, все ли в порядке.

— Не строй иллюзий! Они уже составили список всех вредных и опасных последствий, заверенный математиками и геологами. Более того, определили количество погибших в случае, если башня рухнет!

Новая скептическая усмешка Эйфеля — похоже, эти угрозы его ничуть не трогают.

— Тебе следовало бы почаще читать газеты, — настаивает Компаньон.

При этих словах Эйфель мрачнеет. Газеты… Спору нет, парижская пресса долго поддерживала его. Гюстав считал Рестака всемогущим, но едва проект башни вошел в силу, как журналист отстранился от друга юности. С прошлого года они почти не виделись. В каком-то смысле это устраивало инженера: ему нужно было сосредоточиться, положить все силы на создание своего металлического монстра. Кроме того, когда он занят башней, ему кажется, что и она тут, рядом. И все же одна только мысль об Адриенне выводит его из равновесия. Конечно, он думает о ней, думает каждый день; мысль о том, что она здесь, в Париже, в одном с ним городе, и успокаивает и будоражит его, придает уверенности и вместе с тем угнетает. Но что он может сделать? Молодость давно прошла. Любовные печали должны кануть в прошлое. Сейчас главное в его жизни — эта безумная архитектура, эта «бородавка», этот «позорный торшер»… И никакая оскорбительная писанина не заставит его отказаться от своей миссии!

— Еще одно, — продолжает Компаньон. — Ко мне приходил Менье: рабочие требуют прибавки…

Гюстав вздыхает, беспомощно пожав плечами:

— Ты не хуже меня знаешь, что это невозможно…

— Они грозят устроить забастовку… Говорят, что рискуют жизнью, работая на высоте.

Нет, решительно, сегодня на него обрушились все неприятности разом.

Густав отворяет дверь своей будки и знаком просит Жана выйти, чтобы запереть ее. Здесь хранятся все планы башни и ее драгоценный макет. Не хватает еще, чтобы к этому потоку неприятностей добавилось ограбление…

— Они с самого начала знали, что придется работать на высоте.