И все же зачем он так часто приходит в парк Монсо, к которому всегда относился с подчеркнутым пренебрежением?!

— Это зверинец богатеев! — повторял он; ему куда больше нравится демократичная атмосфера Монсури или Бютт-Шомон.

Квартал Плен-Монсо слишком явно кичится своим богатством, и Гюстав относится к нему скептически. По правде говоря, в этом есть некоторая доля лицемерия: в Дижоне родители воспитывали его отнюдь не в нищете, они были вполне преуспевающими буржуа; да и сам он живет в комфорте, ни в чем не уступая этим чванливым семействам, гуляющим по аллеям парка. Няни-англичанки напоминают тех, что возили в колясочках сперва Клер, затем Эглантину и Альбера… И нынешние элегантные, слегка чопорные пары так похожи на юных супругов Эйфель, которые некогда прохаживались под ручку, тогда еще бездетные, по этим аллейкам. При воспоминании о Маргарите у Гюстава сжимается сердце. Будь она жива, она бы его защитила. Напомнила бы о его обязанностях, о его принципах. Увы, теперь он старик, утомленный жизнью; он чувствует себя неприкаянным. С кем он может поговорить по душам?! Компаньон его, конечно, не поймет. Клер? — Нет, она слишком молода. И уж, конечно, не Рестак, — это было бы полным безумием. И «поэт металла» печально бродит под деревьями, то и дело с бьющимся сердцем присаживаясь на скамейки, словно усталый пилигрим, все еще лелеющий надежду на чудо.

Вот он, их дом, прямо перед ним. Один из роскошных особняков, окружающих парк Монсо. Эйфель знал, что Рестак богат, но поселиться в самом роскошном квартале Парижа… — такое даже представить себе трудно! Он сразу понял, что супруги живут не просто в квартире: вот уже три недели, как он приходит сюда, и часто видит их за окнами дома, то в бельэтаже, то наверху, где живут слуги. Иногда Антуан распахивает окно и выглядывает на улицу. А иногда и она, опершись на оконную раму, задергивает портьеры, все теми же изящными движениями, все с той же странной, небрежной грацией.

— Похоже, я околдован…

Гюстав произнес это вслух, и сухонькая пожилая дама, которая сидит на другом конце скамейки и бросает крошки голубям, изумленно оглядывает его.

И тут перед ним возникает тень.

— Дружище, что ты делаешь в нашем квартале?

Гюстав вздрагивает: ну, конечно, этого следовало ожидать. Нечего было разыгрывать шпиона — вот он и попался в собственные сети. Однако в удивленном вопросе Рестака звучит искренняя радость:

— Надо же, не виделись целых тридцать лет, а сейчас встречаемся на каждом шагу!

— Да я… я сижу взаперти почти все время. Вот и решил, что будет полезно прогуляться.

Сконфуженный Гюстав встает и протягивает руку старому товарищу. Но Рестак горячо обнимает его.

— Знаешь, я как раз здесь и живу! — объявляет он, указав на особняк, за которым его друг следит уже три недели.

Вот дурацкая ситуация! Эйфель чувствует себя ребенком, пойманным на шалости. А ведь куда проще было бы послать супругам Рестак карточку с приглашением. Он не видел Антуана с того самого ужина у Локруа, хотя именно журналист не пожалел сил, чтобы заставить газеты трубить о «проекте Эйфеля». И это вполне понятно: такая благодатная тема — «Трехсотметровая башня Эйфеля» — способна восхитить публику куда скорее, чем забастовки в каком-нибудь Деказвиле[28] или декларации Буланже, нового военного министра.

— Ты убедился, какие богатые плоды принес наш скромный заговор? — спрашивает Рестак, хлопнув Гюстава по спине.

— Не беспокойся, я работаю не покладая рук, — с трудом выдавливает Эйфель. — Локруа получит свою башню в срок.

— Охотно верю! Ну, вот что, мой милый, раз уж ты здесь, мы должны это отметить. Зайдешь к нам, чтобы выпить за успех?

Эйфель слишком удивлен, чтобы отказаться.

Гюстав дрожит, как наэлектризованный. Благоразумие требует не идти за Антуаном, не входить в этот дом, не отдавать свое пальто чернокожему лакею, который почтительно кланяется гостю. Напрасный труд… Инстинкт сильнее разума, и он ему уступает. Все его силы уходят на то, чтобы скрыть смятение, сделать вид, будто он живо интересуется рассуждениями своего друга, который с напускной скромностью извиняется за недостаточно стильное оформление интерьера.

— Наш дом, наверное, покажется тебе чересчур консервативным, буржуазным, но, должен признаться, мы находим его очень уютным, — объявляет он, распахнув двери большой гостиной.

Странное ощущение: Гюставу чудится, что он попал в зазеркалье. Вот уже несколько недель он рассматривает эту комнату под другим углом, извне. И теперь легко узнаёт этот фикус в горшке, эту восточную фреску, краешек которой — верхнюю половину восточной танцовщицы-альмеи — видел из парка. А сейчас ему видна из окна та скамейка в парке, на которой он так часто сидел в последнее время. Старая дама, окруженная скопищем голубей, так и не двинулась с места.

— Должен тебе сказать, вид отсюда чудесный! — бормочет Антуан, распахивая окно. — Именно это и соблазнило Адриенну…

Гюстав вздрагивает. У него взмокла шея.

— Она… здесь?

— Адриенна? — спрашивает Антуан, раскупоривая бутылку коньяка. — Нет, она ушла. По средам она часто ходит в музеи с приятельницами…

Гюстав не может понять, что он чувствует — облегчение или разочарование. Несомненно, и то и другое.

— Ну, за твою башню! — провозглашает Антуан, подняв рюмку.

— Да услышит тебя Бог! — со смехом отвечает Эйфель, объятый каким-то странным ликованием.

Рестак плюхается на диванчик.

— А ты знаешь, что Адриенна восхищается тобой?

— Неужели? — вздрогнув, отвечает Эйфель, со страхом спрашивая себя, не испытывает ли его старый друг. И спешит объявить, что он с ней почти незнаком.

— Это мне известно, но она прочитала одну из твоих книг. Притом что-то ужасно техническое.

— Она купила ее после нашего ужина с министром?

— Вовсе нет. Эта книжка уже долгие годы стоит в ее библиотеке.

У Эйфеля бешено бьется сердце.

— Адриенна вообще удивительная женщина, — продолжает Рестак, не замечая смятения гостя. — Она интересуется всем на свете. И могла бы многого достичь, если бы не…

Антуан замолкает, услышав звонок в передней. В комнату входит дворецкий:

— У месье была назначена встреча…

Антуан хлопает себя по лбу:

— Вот идиот! Совсем из головы вон!

Он встает и подходит к Эйфелю:

— Извини, мне страшно неудобно, но я должен принять этого зануду. Он ждет меня наверху, в моем кабинете. Ты не обидишься?

Гюстав вздыхает с облегчением:

— Нет-нет, мне уже пора.

— Да ты не торопись, — говорит Антуан и толкает Гюстава, уже успевшего встать, обратно на диван. — Посиди, отдохни, подлей себе коньячку; уйдешь, когда захочешь. Я бы с удовольствием попросил тебя дождаться меня, но вспомнил, что Адриенна пойдет в гости, на ужин, не заходя домой; мы с ней там и встретимся. А ты останься, будь, как дома!

При этих словах Эйфель бросает взгляд на низкий столик возле дивана: там лежит маленький медальон. С него пристально смотрит пара кошачьих глаз; Адриенна улыбается Гюставу.

Бордо, 1859

Эйфелю почудилось, что он вновь переживает ту давнюю сцену, всю до мельчайших подробностей. Вода, туго сжимающая тело, беспощадный холод, гулкие удары сердца. С одной лишь разницей: сейчас была ночь.

Его руки судорожно обшаривали черную воду в поисках Адриенны, но встречали только пустоту; взгляд не различал белого силуэта девушки.

Как же он все-таки нашел ее? Каким чудом его рука вдруг ухватилась за женское плечо? Откуда у него взялись силы вытащить на поверхность это тело в тяжелых намокших юбках? Эйфель не смог бы ответить — ему было некогда раздумывать. Инстинкт выживания вытеснил всё: главное — то, что воздух хлынул в легкие, когда он выплыл на поверхность.

Адриенна страшно закричала. Её хриплый вопль разорвал ночную тьму, напомнив Эйфелю крики их соседки в Дижоне, которая рожала летней ночью при открытых окнах. Потом она обмякла в руках своего спасителя, превратилась в груду мокрой одежды.