— Только упаси его бог посягнуть на форму моей башни, понял? Она уникальна! И не должна походить ни на какую другую!

— Его башни! — саркастически бормочет Компаньон.

Париж, 1886

Гюстав выходит из магазина и смотрит на себя в большое зеркало рядом с витриной на улице.

Рестак усмехается: его забавляет кокетство друга.

— Не беспокойся, ты великолепен!

Но инженер не спускает глаз со своего отражения, придирчиво оценивая покрой костюма, линию плеч, элегантность силуэта, качество материи. В зеркале он видит прохожих, они идут по Бургундской улице, не обращая на него никакого внимания. Гюстав несколько уязвлен: почему люди не останавливаются, чтобы расхвалить его новый наряд? Но тут же понимает причину: все они одеты точно так же, как он. Вернее, наоборот: это он теперь одет так же, как они.

— В последний раз я ходил к портному еще при жизни Маргариты, — задумчиво признается он, поглаживая лацканы пиджака. — А теперь моей одеждой заведует Клер, она даже не просит меня сопровождать ее. Знаешь, она настоящая хозяйка дома.

Рестак дружески похлопывает его по плечу, и они оба с легкой меланхолией созерцают себя в зеркале.

— Ты только глянь на этих двух студентов! — шутит журналист. — Типичные буржуа — вот в кого мы превратились!

Эйфель приосанился, но украдкой все же продолжает сравнивать себя с прохожими — с мужчиной, который ведет под руку даму и, миновав его, сворачивает на улицу Лаказ; с тремя господами, которые пересекают площадь перед Бурбонским дворцом и входят в здание Ассамблеи, — наверняка депутаты. Да, Рестак прав: эта эпоха поймала их в свои сети и хорошенько обработала на свой манер. Теперь они — типичные представители нового времени.

— Покупааайте «Фигарооо»!

Им навстречу бежит маленький продавец газет.

— Ну-ка, ну-ка, посмотрим! — говорит Антуан, купив газету у мальчишки в каскетке, который подсовывает ему вдобавок три газеты-конкурентки; это запрещено, но паренек, подмигнув покупателю, называет ему «оптовую цену», за всё чохом.

— Даже этот умеет вести дела, — смеется Антуан, разворачивая «Фигаро». — Ага, вот она, вышла!

Он протягивает газету другу, и тот видит статью на развороте, целиком посвященном «Эйфелю и его башне». Плотные колонки текста сопровождаются фотографией инженера в полный рост, стоящего перед виадуком в Гараби, и одним из эскизов башни, слегка приукрашенным Стефаном Совестром.

Инженер не может скрыть восторга. Он ведет себя как человек, увидевший любимую девушку в конце улицы.

— Ты должен быть доволен, Гюстав. Статья подписана Палу — это лучший репортер «Фигаро».

Эйфель на седьмом небе от счастья; он жадно читает и перечитывает некоторые особенно лестные фразы — так знатоки смакуют ликер «шартрез».

— Браво, друг! — наконец говорит он, торжествующе улыбаясь.

Рестак благодушно пожимает плечами:

— При чем тут я? Это твоя башня, не моя.

Но Эйфель с восторгом хлопает его по плечу.

— Все равно, спасибо тебе…

Журналист не отвечает: его внимание уже привлекла другая газета. Теперь они стоят на площади Бурбонского дворца, прислонившись к решетчатой ограде статуи Правосудия. А мимо них, по Бургундской улице, неторопливо едут фиакры, прохожие заглядывают в цветочную лавку на углу — все эти избранные, обитатели этого аристократического квартала неспешной чередой проходят мимо них. Но друзья поглощены чтением статьи, которая (и Рестак предупреждал об этом Гюстава) очень похожа на рекламу.

— Вот и этот тоже постарался! — радостно объявляет Рестак, демонстрируя Гюставу разворот газеты «Время». — Даже и не помню, что я ему посулил в награду.

Заглянув через плечо друга, Эйфель обнаруживает еще один дифирамб в адрес своего проекта для Всемирной выставки.

— Ты подкупаешь собратьев по перу, чтобы они писали обо мне? — шепчет Эйфель; он уже понял тактику Рестака, но откровенность журналиста все-таки слегка шокирует его. Он часто предпочитает не смотреть правде в лицо.

Антуан складывает газету и кивком указывает на Палату депутатов, которая высится перед ними.

— Чтобы подкупить Францию, нужны огромные деньги. Я тебе еще не всё говорю. Но одно несомненно: мы выиграем его, этот конкурс!

Развернув две последние газеты — «Энтранзижан» и «Голуа», — они находят в них всё те же дифирамбы.

— Прекрасно! — заключает Рестак. — Мне кажется, это отличное начало. А тебе известно, что Альфан, генеральный подрядчик Выставки, на твоей стороне?

— Тем лучше, — бормочет Гюстав; он уже начинает опасаться, что чересчур назойливая газетная компания в пользу его башни возымеет обратный эффект. — Но и конкурс нельзя сбрасывать со счета. Первым делом я должен привлечь на свою сторону всех членов комиссии, они соберутся у меня в кабинете к трем часам дня…

Рестак поворачивается к фронтону Ассамблеи, чьи монументальные часы показывают время Республики. Затем, отступив на шаг, внимательно оглядывает своего друга с головы до ног.

— Не волнуйся, ты их соблазнишь, всех до единого.

— Но в Совете состоят только мужчины.

Рестак выдерживает многозначительную паузу.

— Верно, но все они прислушиваются к своим супругам. Я, например, не принимаю ни одного решения, не посоветовавшись с Адриенной, ясно?

Эйфель стиснул зубы, словно укололся чем-то острым, но все же заставил себя улыбнуться. Потом поглядел на башенные часы и подозвал фиакр.

— Поехали, не стоит опаздывать…

Париж, 1886

— Я всего лишь человек, выдвинувший более смелую идею, чем…

Двенадцать лиц, обрамленных бородками, не дрогнули. Члены комиссии, застыв, как восковые фигуры, бесстрастно слушают инженера.

— …и я прошу вас только об одном — позволить мне донести ее до…

У Эйфеля бешено бьется сердце. Несмотря на газетную шумиху, развязанную Рестаком, он знает, что сейчас главное — эта речь в защиту проекта башни. Сегодня, как никогда прежде, решается её будущее. Вот почему он пригласил двенадцать членов комиссии Парижского совета сюда, в Леваллуа, в свои мастерские. Некоторые из этих господ противились, предпочитая, чтобы он выступил в Парижской ратуше, но интерес к его проекту все-таки победил. И теперь он должен поразить, зачаровать их. Начав со слов. С тех слов, которые Эйфель столько раз повторял дома, перед зеркалом, в присутствии Клер, затем перед Рестаком, затем перед всей своей командой. Кстати, самые близкие сейчас находятся здесь, у него за спиной, словно штабные при генерале. Компаньон, застывший и оробелый; Клер, которая едва удерживается, чтобы не прижать к себе руку Адольфа; дальше Кёхлин, Нугье, Совестр — первые родители проекта; и, наконец, Рестак — он присел на краешек консоли и наблюдает за этой сценой с таким видом, будто смотрит водевиль. А сотрудники в прилегающих мастерских, за стеклом, могут только видеть, как хозяин произносит речь, поскольку он закрыл все двери.

— Эта башня, господа, будет создана не во славу одного человека или его репутации; она станет символом Парижа! Его светочем, его местом в мире и, быть может, его душой.

Один из советников шепчет соседу, что этот Эйфель — просто поэт, настоящий лирик. Однако посмотрим, что он нам покажет.

— Представьте себе башню, устремленную к небесам, притягивающую к себе все взгляды! Башню, бросающую дерзкий вызов силе тяжести, стихиям, самим условиям человеческого существования!

Если бы советники посмотрели на Клер, они увидели бы, как шевелятся ее губы, повторяя каждое слово этого панегирика. Но они смотрят только на Эйфеля, зачарованные его энтузиазмом.

— Эта башня — символ вновь обретенного доверия нации, которая поднимает голову после стольких лет крови и слёз.

Сей патетический пассаж производит должный эффект, и оратор с облегчением видит, как лица советников зарделись от республиканской гордости.