— Мужчина, который не любит мороженое… Ох, до чего же вы серьезны!

— А вам это не нравится?

Гюстав было остановился, но Адриенна еще крепче прижала к себе его руку.

— По-моему, вы меня боитесь.

Эйфель заставил себя улыбнуться, но при этом невольно окинул взглядом окружающих. Что-то подсказывало молодому инженеру, что ему здесь не место: это не его мир, не его жизнь. Но на очаровательном лице Адриенны застыл вопрос.

— Нет, не боюсь, — наконец ответил он, стараясь шагать в ногу с девушкой. — Вы же знаете, я хорошо плаваю.

Адриенна расхохоталась. Теперь она снова походила на фею.

— Давайте пройдемся еще немного, здесь так жарко.

Париж, 1886

Антуан де Рестак вздрагивает, потом чихает. Эхо улетает вдаль и теряется где-то между деревьями парка. Вот уж неподходящий момент для простуды! Он уже целых двадцать минут вышагивает взад-вперед у подъезда министерства торговли. Ему пришлось буквально рыть землю носом, нажать на все закулисные рычаги политического Парижа, чтобы раздобыть приглашение на этот ужин. И всё ради того, чтобы выполнить обещание, данное старому другу в пьяном виде, после трех литров пива. Нет, не нужно хранить верность своей юности!

В сумерках перед ним появляется тень во фраке и цилиндре. Антуан узнаёт Гюстава.

— Слава богу, наконец-то!

— Прости, дружище, дети никак не желали укладываться спать…

Извинение раздражает Рестака, но он так рад приходу старого товарища, что не стал его бранить.

— Ну и задал же ты мне страху, старина! Министр уже спустился из своих апартаментов и ждет там вместе с начальником кабинета. Его присутствие — хороший признак для нас. Очень хороший!

Гюстав неловко поднимается по ступеням и горячо пожимает руку друга.

— Ох и налакались же мы в тот вечер!

— И не говори! — хихикает Рестак. — Как ты, не мандражируешь?

— Я никогда не мандражирую. А ты?

Лицо Антуана радостно вспыхивает:

— Это мой самый любимый момент — тот, который предшествует схватке.

— Тогда вперед! — провозглашает Гюстав и, обогнав друга, входит первым в вестибюль министерства.

Просторная гостиная выглядит особенно уютной при свете одной-единственной свечи, а жаркий огонь в камине бросает на мягкие кресла и диваны теплые янтарные отблески.

Завидев гостей, Эдуард Локруа идет им навстречу. Он — воплощенная любезность, под седыми усами играет радушная улыбка. Он кладет широкие ладони на плечи гостя.

— Эйфель! Наконец-то мне удалось познакомиться с вами!

— Господин министр, — отвечает Гюстав слегка чопорно: он не ожидал столь непринужденного приема. А Локруа, приобняв его, продолжает интимным тоном:

— Военный министр вчера хвалил мне ваши разборные мосты. Они просто незаменимы в Индокитае, вам это известно?

Гюстав собрался было ответить, но министр уже ослабил хватку и устремился к новому гостю, вошедшему в комнату. И опять светские любезности…

Рестак наблюдал за этой сценой, иронически сощурившись.

— Добро пожаловать в круг избранных, — шепнул он другу, беря его под руку. — Пошли, я познакомлю тебя с остальными гостями.

Эйфель пытается запомнить имена всех этих господ в одинаковых однотонных костюмах, с одинаково подстриженными бородками, щеголяющих одинаковыми наградами и сопровождаемых одинаковыми супругами, высокомерными и слишком ярко накрашенными. Делать нечего, приходится играть в эти игры, и Гюстав давно уже овладел таким умением. Когда начальник кабинета Локруа, Шарль Берар, восклицает: «О, это тот самый волшебник, повелитель железа!», он только почтительно склоняет голову.

В этот момент Гюстав ловит свое отражение в большом зеркале и констатирует, что выглядит точно так же, как остальные гости: такая же осанка, такая же бородка. Тогда зачем отмежевываться от других, если всё на свете подчинено закону мимикрии? Старея, человек неизбежно предает свою молодость…

— А теперь познакомься с моей женой…

Эйфель так поглощен своим отражением в зеркале, что даже не поворачивает головы. В зеркале рядом с ним появляется силуэт. Фантом. Но почему именно нынче вечером? Почему именно сейчас? Инженер пытается прогнать наваждение. Но призрак упрямо остается там, в плену зеркала, — так на фотографиях-обманках, которыми торгуют на бульварах, рядом с добропорядочными господами пристраиваются их бледные подобия.

Гюстав с трудом отрывает взгляд от видения и впивается глазами в лицо Рестака, чтобы устоять на ногах.

— Что ты сказал, Антуан?

— Я хочу познакомить тебя с моей супругой Адриенной.

И тут же снова все становится зыбким, ибо призрак обретает реальность. Он покинул зеркало, чтобы предстать перед ним во плоти. И эта тень смотрит на него в смятении, которое может уловить один только Гюстав, ибо он и сам борется со страхом. Долго, слишком долго эти двое стоят, застыв, лицом к лицу. Антуан де Рестак слишком занят: он обшаривает взглядом зал в поисках важных персон. Любой другой на его месте был бы поражен этой странной сценой: в самом центре улья две пчелы замерли в полете, точно жители Помпей, окаменевшие прямо на бегу.

Эйфель не в силах заговорить; Адриенна де Рестак тоже потеряла дар речи. У обоих дрожат губы, повлажнели глаза, напряглись тела. Наконец она протягивает Гюставу ручку в перчатке, и он неловко пожимает ее. На ее лице промелькнула легкая гримаса боли: его пальцы стиснули женские пальчики так же сильно, как рабочему на стройке.

— Господин министр, ужин подан!

Голос мажордома возвращает их на землю. Гюстав выпускает руку Адриенны так поспешно, словно обжегся раскаленным углем, резко отворачивается и сталкивается с Локруа, который берет его под локоток.

— Я счастлив видеть вас под своей крышей, дорогой друг. Надеюсь, вы любите креветки?

Адриенна де Рестак так и не двинулась с места.

Подошедшему мужу пришлось потрясти ее за плечо, чтобы вывести из ступора.

— Ты разве не голодна?

— Да-да, конечно…

Бордо, 1859

Адриенна и Гюстав долго шли молча. Вскоре звук фортепиано заглушили голоса леса — птичий щебет, шорохи в зарослях папоротника, порывы теплого ветерка, ласково трепавшего листву деревьев. Гюстав почувствовал облегчение. Он всегда предпочитал общение с глазу на глаз. Среди людей ему было легко только на работе. Руководить стройкой, отдавать приказы, запрещать, принимать решения — все это он умел. Но попадая в атмосферу близких личных отношений, Эйфель неизменно смущался, терял дар речи.

— Вы что-то очень уж молчаливы.

— Я мог бы упрекнуть в том же и вас.

— О, я ведь женщина, мне не нужны слова, я объясняюсь с помощью вещей, — уклончиво ответила она.

— И вы считаете, что мужчины на это неспособны?

Адриенна остановилась и, прислонившись к стволу могучей сосны, подняла глаза к ее ветвям.

— Вы видели Эдмона: как вы считаете, он способен проникнуться поэзией этого места?

— Эдмон не мужчина, он идиот.

Адриенна усмехнулась, потом сдвинула брови: ей было интересно, как далеко зайдет откровенность Гюстава.

— Наконец-то вы высказались откровенно. Ну, а мой отец? Вы ведь не находите, что у него поэтичная душа, у моего отца?

— Нет, не поэтичная, — осторожно ответил Эйфель, теряя уверенность в себе. — Он… богач.

Адриенна сжалась, ее лицо на миг помрачнело, но тут же озарилось улыбкой. А Гюстав ощутил глухую тревогу, словно эта лесная прогулка готовила ему какую-то западню. Однако Адриенна тут же стала прежней, и его беспокойство улетучилось. Какая странная девушка! И какой странный день…

— Вы правы, деньги всё опошляют… Я охотно обошлась бы без них, если бы могла.

Гюстав запретил себе малейшую вольность, которая могла оказаться неуместной или ложно понятой. Он слишком мало знал Адриенну, и ему приходилось действовать вслепую. И вот они сидят у подножия сосны, плечом к плечу, на пышной траве, благоухающей весной и жизнью.