«Типичный американский самец», — подумал он. Это было слишком.

Но этот ручей был особенный. У каждой развилки и притока было свое название, и он собирался изведать те, которые еще не изучил. Планировал делать это, каждый раз вылавливая по форели и оставляя пометки в своем рыболовном журнале, чтобы построить карту. Даже если что-то пойдет не так, у него будет эта карта, припрятанная в надежном месте. Он будет знать, где оказался и куда направлялся, потому что разницы между этими понятиями не будет.

В ноябре книга «Сердца других» увидела свет, и вместе с ней пришли и первые рецензии, отправленные мне Максом в Айдахо.

— Мне не хочется их читать, — сказала я Эрнесту. — Дело писателя — писать, не заботясь о том, что думают другие.

— Ты же знаешь, что тебе не все равно.

— Но лучше, если б было все равно.

— Отзывы будут замечательными, потому что книга замечательная. — Эрнест вскрыл конверт и начал просматривать вырезки, пока я дрожащей рукой прикуривала сигарету.

— Что там?

— В статье из «Нью-Йоркера» говорится, что твои истории трогательные и умные.

Я выдохнула облако дыма, почувствовав себя немного лучше.

— Это же хорошо, да?

— Просто отлично. И в «Новой Республике» говорится, что у тебя есть сердце и глубина.

Я увидела, как его взгляд скользнул дальше по заметке, но больше он ничего не прочел, просто сложил вырезки обратно в конверт.

— И это всё?

— Почти.

— Эрнест. — Я потянулась за конвертом.

— Я думал, ты не хочешь их читать.

— Не хочу, но ты меня от чего-то защищаешь. — Я решительно протянула руку, и, хотя было видно, что ему не по себе, он все же уступил.

— Пожалуйста, только не принимай это слишком близко к сердцу, Марти. Что вообще эти придурки понимают?

— Ничего. Они ничего не понимают, но у них вся власть.

Я взяла конверт и заставила себя прочитать каждое слово во всех четырех заметках, лежавших внутри. Справедливости ради надо сказать, что в каждой из них были положительные комментарии. В журнале «Киркус», наверное, была самая лучшая рецензия: они называли мои рассказы «необычными и более эмоциональными», чем мои предыдущие работы, и в которых «чувствуются муки невыраженных эмоций». Но во всех остальных мой стиль сравнивали со стилем Эрнеста. Критик из «Йель ревью» хотела, чтобы я отказалась от «ярко выраженного акцента Хемингуэя». Критик из «Нью-Йоркера» писала: «Она слишком внимательно читала произведения мистера Хемингуэя… похвальное свойство для жены, но опасное для писателя». Она пошла еще дальше и назвала Эрнеста моим Свенгали[28].

— Это же просто смешно, — сказала я ему, чувствуя, как во мне нарастает гнев. — Я та же писательница, что и была раньше. Никто не сравнивал меня с тобой до свадьбы… Они специально ищут сходства только лишь для того, чтобы было о чем писать.

— Именно. Просто не обращай на них внимания, Зайчик.

— Хорошо, но как насчет остальных? Люди читают эти проклятые рецензии. Они купят мою книгу, чтобы проверить, правда ли это. Или вообще не купят, думая, что уже читали твои книги, а я всего лишь твоя жалкая копия.

— Марти… — Я видела, как изменилось выражение его лица. Он не знал, что сказать или как помочь мне пройти через это.

— Ну и черт с ними! — рявкнула я, внезапно рассердившись. — Я горжусь этой книгой и не хочу, чтобы кто-то испортил это чувство.

— Вот это моя девочка! — Он протянул руки и прижал меня к своей груди. Мое сердце трепетало, как маленькая птичка, любимая, но пойманная и несвободная. Я была его девочкой. Этого не изменить. Что бы ни происходило, я навсегда останусь в его тени.

Когда пришли новые рецензии, я, тяжело вздохнув, сунула их в желтый конверт. Я снова пыталась писать, просиживая ежедневно по несколько часов за письменным столом в нашем гостиничном номере. Но каждый раз, написав на листе предложение, я перечитывала его снова и снова, и коварный голос в моей голове спрашивал, действительно ли это мои слова. Я устала, стала раздражительной и еще более критичной по отношению к людям в гостинице, даже к Куперам, хотя раньше они мне очень нравились.

— Я не выдержу с ними еще один ужин, — поделилась я с Эрнестом. — Они забальзамированы.

— Ты несправедлива.

— Я более чем справедлива. Ты знаешь, что Голливуд убивает Скотта.

Все слышали сплетни о нем, и все понимали, что так не может дальше продолжаться, он не должен зарывать свой талант, угождая продюсерам. Скотт больше не был писателем. Его невозможно было узнать.

Лицо Эрнеста стало неподвижным. Он не хотел спорить со мной.

— Осталось всего несколько недель.

— У меня не получится.

— Тебе не кажется, что ты немного преувеличиваешь?

— Так вот что ты думаешь? Меня здесь вообще бы не было, если бы не ты! — Я кричала и неплохо играла роль первоклассной стервы. Но мне было все равно. — Ты правда думаешь, что все хотят того же самого, что и ты?! — Не дожидаясь ответа, я вылетела из комнаты, громко хлопнув дверью.

Он не пошел за мной, и меня это устраивало. Все, чего я хотела больше всего на свете в тот момент, — это побыть одной.

На следующее утро я проснулась от старого доброго похмелья с накатывающими волнами тошноты, мучительной болью в висках и ознобом во всем теле. Я хотела спрятать голову под подушку и спать вечно, но Эрнест ждал, когда я проснусь. Он сел на край кровати, желая поговорить, поэтому я повернулась и, морщась, приподнялась с подушки, чтобы послушать, что он скажет.

— Я — осел. Мы можем уехать, когда захочешь. Я должен был подумать и о тебе.

— Ты осел, но ты мой осел. — Я попыталась улыбнуться, все еще зеленая от накатывающей тошноты. — Мне нужно уехать отсюда в какое-нибудь место, где нет вечеринок, где никто не щеголяет в модных нарядах, не пускает пыль в глаза и не пытается казаться умным.

— На Луну тогда. Ну или в Аризону.

— Я бы с удовольствием. Теперь, когда мальчики уехали, будет не так весело, но давай все же поедем. Мы можем на машине отправиться через Неваду до Мохаве, зажариться на солнце и по-настоящему заблудиться.

— Хорошо. — Эрнест кивнул, но во взгляде его была какая-то печаль, тень настроения, которого я не понимала до конца. Может быть, и он тоже.

Мы оба старались прогнуться и пойти на компромисс ради другого. Но ведь это и есть суть брака, не так ли?

Мы закинули вещи в чемодан и уехали из Сан-Валли, направляясь все дальше и дальше на юг, через приграничные, богом забытые городки, мимо заправочных станций и закусочных размером с телефонную будку. Мы мчались сквозь огромные просторы пустыни цвета львиной шкуры, которая бесконечно тянулась, поглощая все на своем пути. Наконец я почувствовала, что снова могу дышать.

Мы включили радио и опустили окна. По дороге останавливались, чтобы посмотреть на районы Индейской страны[29] и маленькие бары, в которых никого не было. Мы почти ни с кем не разговаривали, общались только друг с другом. У меня был простой фотоаппарат «Брауни», и я снимала забавные вывески, рекламные щиты и другие вещи, которые никого не интересовали, кроме нас. Все шло гладко и спокойно, ничто не нарушало нашего комфорта, пока мы, проехав всю Аризону и половину Нью-Мексико, не пересекли границу Техаса и не въехали в Эль-Пасо. Мы остановились в придорожном баре, обветшалом и потемневшем, с жестяной крышей и беспорядочно мигающей вывеской «Холодное пиво». Эрнест только начал инструктировать бармена, как приготовить очень холодный дайкири без сахара и с большим количеством лайма, как дверь салуна с громким треском распахнулась, и вошел маленький босой индейский мальчик. На шее у него, как у испанца, был повязан красный скрученный платок. В руках он держал стопку газет.

— Con la guerra[30], — объявил он осипшим голосом, как будто долго кричал до этого. — Con la guerra, la guerra, — повторял он снова и снова, переходя от стола к столу. Все оборачивались, чтобы посмотреть на него, — до людей начал доходить смысл его слов.