От станции Сент-Луис Юнион я взяла такси. Приехав на Макферсон-авеню, остановилась перед широкой отполированной дверью и на секунду засомневалась — может, лучше сбежать отсюда прямо сейчас, чем столкнуться с суровой реальностью? В последний раз, когда я была дома, мы с отцом так сильно поссорились, что до сих пор воспоминания об этом вызывали у меня дрожь. А теперь он был тяжело болен, возможно при смерти.

Мама открыла дверь и посмотрела на меня как на сумасшедшую:

— Марти! Заходи скорее, а то замерзнешь насмерть!

Она затащила меня внутрь и крепко обняла. От нее пахло лавандовой водой, пудрой для лица и чистым постельным бельем. Каждый момент моего детства был связан с воспоминаниями о маме: занятия танцами, субботние завтраки, как она напевала что-то под шум льющейся из крана воды или повторяла отрывки из речей, которые все время сочиняла. Никогда не забуду наши совместные пикники в Крив Коер, рядом с бурлящим водопадом, — помню, что тогда я молилась, чтобы мама вечно была со мной. А также тихие вечера за чтением на веранде: когда становилось слишком темно, мы откладывали в сторону книги и смотрели, как белые мотыльки бьются об оконную сетку.

Теперь я словно открыла дверь в прошлое: все мои странствия и поиски себя не значили абсолютно ничего. Здесь все осталось по-прежнему: алый персидский ковер, на котором мы с братьями играли шарами марблс, мебель из красного дерева, картины и книги, аккуратно стоящие на полках, знакомые стены цвета яичной скорлупы, витражи на окнах, сквозь которые солнце бросало на пол разноцветные блики. Это был свет детства, которое я в одну секунду прожила заново.

— Как он? — решилась я спросить.

— Завтра станет яснее. — Мамино лицо выдавало тревогу и волнение. Ее красота до сих пор не поблекла, но в василькового цвета глазах, в выбившейся пряди волос, в знакомых чертах лица и даже в смятом воротничке темно-синей рубашки появились признаки бессонных ночей, забот и напряжения.

Я не хотела спрашивать про диагноз, боясь услышать, что у отца рак. Но эта мысль не давала мне покоя всю дорогу из Коннектикута, и сейчас, пока мама вела меня по длинному коридору, я продолжала гнать ее от себя. И снова до боли знакомый путь: сначала мимо письменного стола, круглого зеркала, с тяжелыми канделябрами с обеих сторон. В углу под лестницей — большой рояль, на изогнутом пюпитре которого все еще лежали листы с ноктюрнами Шопена, хотя никто уже много лет не играл, с тех пор как мой младший брат уехал в Виргинию изучать медицину. Все на своих местах, в идеальном порядке, как и всегда.

— Альфред приедет? — спросила я.

— В конце недели, если получится. У него только начался семестр.

Я ждала, что она скажет про моих старших братьев, Джорджа и Вальтера, которые живут далеко, на востоке страны. У обоих жены и маленькие дети, и если они тоже собираются сюда, то дела действительно плохи. Но мама молчала и, не останавливаясь, шла вперед.

Спальни братьев давно переделали в комнаты для гостей, моя же на третьем этаже оставалась в первозданном виде. Ужасно хотелось туда заглянуть, но прежде предстояло встретиться с отцом. Он лежал с закрытыми глазами, откинувшись на подушки. Его исхудавшее, осунувшееся лицо на фоне желтых простыней казалось нездорового серого цвета.

В телеграмме говорилось, что ему требуется срочная операция на желудке. Позднее я узнала, что отец долгое время не признавался никому, даже маме, что страдает от сильных болей в животе. Годами скрывал симптомы болезни, потому что догадывался, что умирает. И с каждым месяцем ему становилось все хуже.

— Марти здесь, — громко сказала мама.

— Марта… — Он открыл глаза и натянуто улыбнулся. Внезапно я почувствовала себя маленькой. И мне показалось, что здесь две Марты: я настоящая и я бунтарка, которую отец всегда хотел поставить на место. Обе любили его, но не могли сказать об этом вслух. Бок о бок с чувством любви в нас жил гнев, и желание причинить ему боль соседствовало с желанием крепко обнять его и не отпускать.

Мама подтолкнула меня к креслу, стоявшему возле кровати, а сама отошла к окну и раскрыла газету. Я взяла его за руку, тонкую, покрытую венами и теплую. Когда в последний раз я держала отца за руку?

— Со мной все будет хорошо, — сказал он, прежде чем я успела заговорить. — У меня лучший хирург во всем Сент-Луисе.

— Мне казалось, что ты здесь лучший хирург.

Шутка была глупой, но отец улыбнулся. Затем у него начался приступ, от сильной боли он изменился в лице, а я не знала, куда себя деть. Когда боль отступила, он какое-то время лежал, тяжело дыша. Затем выпил немного воды и сказал:

— Я читаю твою книгу. Она замечательная.

И действительно, моя рукопись, «Бедствие, которое я видела», отправленная в качестве рождественского подарка, лежала у него на тумбочке. Дарить ее было немного рискованно, потому что предыдущий роман он дочитать не смог, назвав его «вульгарным». Я работала над ним два года, пока жила в Европе, затем сама нашла издателя и даже получила небольшой аванс. Но, судя по длинному, занудному, полному разочарования письму отца, можно было подумать, что эти деньги я заработала, продавая контрабанду на черном рынке. Отец считал моих героев безнравственными и легкомысленными и не понимал, почему тематика книги такая примитивная, когда вокруг столько вещей, о которых действительно стоило писать. В моем романе «Безумная погоня» рассказывалось о трех студентках, которые путешествуют по миру, пытаясь найти себя, спят с мужчинами, заболевают сифилисом. Это была настоящая история одиночества. Но, конечно, отец увидел в романе лишь мои пороки, хотя я надеялась, что он заметит хорошо прописанные диалоги и потрясающее описание моря.

Я перечитывала то письмо снова и снова, каждый раз закипая от злости и придумывая все более едкие ответы. Но за гневом скрывалась безграничная боль. В какой-то момент я скомкала письмо и выкинула в мусорную корзину, но это не помогло. Каждое слово оставалось со мной, закипало и бурлило в моем накалившемся сердце, похожем на готовый к извержению вулкан.

Новая книга получилась совершенно другой: в ней были истории о людях, пострадавших во время Великой депрессии. Я написала ее, желая внести свой вклад в развитие общества.

— Тебе правда понравилось? — спросила я жалобным тоном.

— Да, но истории в ней очень печальные. И представляю, как будет трудно ее издать после отзывов на твое предыдущее творение. — Он произнес это без злобы, равнодушным тоном, будто говорил о погоде или омлете. — Хотя, может, издательский бизнес работает по-другому.

— Именно так, к сожалению, но я не сдамся, я просто не вынесу, если мой труд окажется напрасным.

— Конечно ты не сдашься. — Мама подошла к кровати. — Мы, Геллхорны, не сдаемся. Кстати, я считаю, что книга восхитительная. Герои получились настоящими, в них легко поверить.

— Спасибо, — ответила я сдержанно, борясь с внутренними противоречиями. Мне хотелось, чтобы родители мной гордились и воспринимали всерьез. Но одновременно хотелось, чтобы я не нуждалась в их одобрении, чтобы только мое собственное мнение было значимо. К этому я стремилась.

— Нам надо быть в больнице ровно в шесть, — напомнила мама и протянула мне руку. Внезапно я почувствовала себя ужасно уставшей. — Пусть твой отец немного отдохнет.

На следующее утро, еще до рассвета, мы с мамой помогли отцу спуститься по лестнице и забраться в машину. Укутали одеялом его ноги, как будто всему виной была непогода, а не то, что пожирало его изнутри. Пошел снег.

Мы привезли отца в больницу Барнса, где его увели через вращающиеся деревянные двери. Сначала мы ждали в кафетерии с ужасным кофе, а затем перешли в комнату для посетителей. Снаружи началась метель. Она бесшумно укрывала все вокруг белым полотном. Казалось, что за временем можно уследить, только наблюдая, как становятся все выше и выше сугробы на подоконниках и на крышах машин, ожидающих своих владельцев на стоянке пятью этажами ниже, и как все больше это снежное покрывало напоминает сахарную вату. «С ним все будет хорошо, — говорили мы друг другу время от времени. — Конечно».