Он так крепко прижал меня к себе, что я ощутила, как стучит мое сердце, отскакивающее от его тела, как мяч от стены. И, позволив увлечь себя на пол, я вдруг поняла, что все это время была потеряна. И единственное, чего мне хотелось, — чтобы меня снова нашли.

Потом мы лежали бок о бок в темноте. Было странно чувствовать так близко его тело, ведь раньше мы друг друга почти не касались.

— Что мы наделали? — спросила я его.

— Не представляю.

В тусклом свете, без очков его лицо казалось молодым и уязвимым. Даже в глубоких морщинах вокруг глаз я могла разглядеть мальчика, которым он был. Мне нравился этот мальчик, но мне вдруг почему-то захотелось причинить ему боль. Например, напомнить про жену, настоящую, которая поддерживала семейный очаг в Ки-Уэсте, которая носила его фамилию и обладала грацией королевы-воительницы. Она никак не исчезала, поэтому мне пришлось пару раз моргнуть в темноте.

— Наверное, тебе лучше уйти.

Я почувствовала, как он напрягся.

— Я бы хотел остаться.

Несколько мгновений я молчала, а потом наконец сказала:

— Я устала. — Это было не совсем то, что я чувствовала на самом деле.

— Тогда засыпай. То, что ты видела сегодня, было просто ужасно. Ты очень храбрая.

— Я не чувствую храбрости и не понимаю, что должна чувствовать.

— Я побуду с тобой. Просто постарайся выбросить все это из головы, если можешь.

— Хорошо. — Я откатилась от него, закрыв глаза. Конечно, он тоже был частью моих переживаний, но уже не осталось сил что-то выяснять. Все, чего я хотела, — чтобы моя кровать превратилась в плот и, покачиваясь на волнах безмятежности, освободила разум от всех переживаний.

— Спокойной ночи. Марти, — услышала я его голос, погружаясь в темноту.

Через несколько дней за мной пришли мальчики, и мы отправились через долину к коричневым холмам Гвадалахары, напоминающим издалека хлебные буханки. Не каждый мог найти транспорт из Мадрида, но Эрнесту всегда удавалось достать машину или даже две, столько бензина, сколько требовалось, и водителей, готовых отвезти туда, куда он скажет.

После ночи, которую мы провели вместе, я изо всех сил старалась избегать Эрнеста, но когда он предложил мне отправиться в поездку, сразу согласилась. Он был знаменит, поэтому командиры и солдаты на поле боя всегда были рады его приходу. Я надеялась, что увижу что-то интересное и услышу истории, за которыми приехала. Женщины так редко появлялись на фронте, что казалось, их тут вовсе не существовало. Я ни за что на свете не хотела упускать такой шанс.

На нашем пути вдоль дороги через равные промежутки тянулись крошечные деревушки. Вероятно, когда-то эти места были настоящими жемчужинами, но теперь их разорили многочисленные погромы. Грязные, голодные дети сидели на булыжниках возле костров и провожали нас взглядами. В их огромных глазах читался укор, но не потому, что мы сделали что-то не так, а потому, что у нас была свобода уехать, оставив за собой только взвившуюся спиралью пыль.

Мы оставили машину на холостом ходу на вершине перевала и вышли. Отсюда была видна вся долина: длинные полосы оливковых рощ и виноградников и куски земли, означающие, что здесь недавно велось сражение. Вдали виднелся дым, похожий на белую штукатурку. Это горел фермерский дом. Высоко в небе, плоском, как отутюженный хлопок, медленно кружил стервятник, от вида которого у меня побежали мурашки по шее.

Мы спустились в долину и свернули на узкую пыльную дорогу. Уже за несколько миль до нас начали доноситься звуки выстрелов: многослойное заикание пулеметных очередей и резкий, нарастающий грохот «томпсонов». Шагая по сильно изрытой местности, мы наконец добрались до окопа и быстро спустились в него.

Он был достаточно широким для того, чтобы двое могли стоять на коленях рядом друг с другом на земляном сухом, потрескавшемся полу между земляными стенами, резко уходящими вверх. Кое-где укрепления расширялись, превращаясь в маленькие квадратные «комнатки», если их можно так назвать. Когда мы зашли в одну, то увидели простой стол, накрытый картой, и военный телефон. Несколько свернутых импровизированных постелей, сложенных в одном углу, подсказывали, что тут, когда удавалось, спали люди. Также здесь был разведен небольшой костер и имелся только что вскипевший кофе. Напиток пах гарью, но все же мне очень его хотелось, хотя бы для того, чтобы чем-то занять руки.

Все мужчины, которых мы встречали, вернее, большинство из них, были еще мальчишками и смотрели на меня с таким удивлением, словно перед ними возник свадебный торт. Среди военных были испанцы, американцы, канадцы и мексиканцы. По словам одного из них, они находились на линии фронта уже сорок пять суток и каждый день ожидали нападения. Конечно, в них все время стреляли, но настоящая атака — это совсем другое дело.

Мы прошли вперед, земля была такой твердой и неровной, что казалось, будто мы идем по сухому каменистому руслу реки. Многие солдаты держали винтовки наготове. Остальные стояли рядом или лежали с ружьями под боком, словно это были спящие собаки. Я замечала повсюду книги: в задних карманах, на земляных полках, в соломе, в руках солдат. Увидела даже «Кандид, или Оптимизм» и «Листья травы». Когда мы наткнулись на молодого человека, читавшего «Уолден, или Жизнь в лесу», мне пришлось остановиться. Он был высоким и стройным, с копной светлых волос, которые напомнили мне только что скошенные поля. Кожа на его руках была бледной, бело-розовой, как у поэта-философа.

— Я люблю Торо, — сказала я. — Какая твоя любимая часть?

— Все, пожалуй. Он знает названия стольких цветов и деревьев! Это уже здорово. Я лучше буду думать о них каждый день, чем о том, что у нас здесь происходит. — Глаза у него были светло-голубыми, с маленькими черными зрачками, похожими на булавочные головки. Они показались мне красивыми и пугающими одновременно.

— А какая ваша любимая? — спросил он.

— Мне тоже нравятся все. Он пишет о том, какой это дар — заблудиться в лесу. Я всегда находила в этом некое утешение. Может быть, ты действительно должен сначала совершенно потеряться, прежде чем сможешь найти себя.

Он прищурил один глаз и искоса посмотрел на меня, словно видел насквозь.

— Он про это и говорит, не так ли? — А затем: Знаете, я думаю, с вами все будет в порядке. Не переживайте об этом.

Парень говорил со мной очень свободно и удивительно сердечно. И какой бы беззащитной я себя ни ощущала, было огромное утешение в том, что меня понимают — пусть всего на миг и пусть совершенно незнакомый человек.

— Удачи тебе, — сказала я ему.

— Вам тоже, — откликнулся он и вернулся к книге.

Несколько минут спустя, когда я догнала Мэттьюса, у меня появилось странное ощущение, будто я только что видела призрака.

— Кто это был?

— Я даже его не знаю. Просто юноша. Находиться здесь — это что-то совершенно особое, правда?

— Да, побывать здесь очень важно. Мы не можем угадать, с чем столкнутся эти дети, но мы можем пройти свой путь, добраться сюда и посмотреть им в глаза.

— И увидеть, какие книги они читают.

— Да. Понимаешь, это одно из. правил журналистики, — продолжил он. — Не доверяй репортажам. Не позволяй другим рассказывать тебе, что произошло, если можешь сделать это сама. Ты должна пропустить все через себя. Писать о том, что ты видишь и чувствуешь.

Я задумалась на мгновение.

— А что насчет объективности?

— Забудь. Ее не существует.

— Именно это я и хотела услышать. Я думала написать о мальчике, которого убили у меня на глазах в Санто-Доминго. Но не уверена, что смогу это сделать без эмоций.

— Просто начни. С чего угодно.

— Может получиться ужасно.

— Может. Но это не самое страшное.

— Не самое, — согласилась я. И это правда было не самое страшное. Я уже усвоила, что самое страшное — это бояться пробовать.

В течение четырех дней мы ездили между батальонами и спали в лагерях в палатках рядом с солдатами, ели то же, что и они, делили с ними костер. Я знала, что многие из них были неопытны — как Фишер, канадский пехотинец, которого я встретила в госпитале в Мадриде, — и не держали никогда оружия в руках, пока им не пришлось пустить его в ход. У некоторых была гладкая, как у младенцев, кожа, широко распахнутые, испуганные и искренние глаза. И длинные ресницы. Поговорив со многими из них и увидев, как они живут, я поняла, что у них нет бесконечного запаса храбрости, потому что ни у кого его нет. Когда храбрость покидала их, они все равно находили способ выстоять и сражались только силой своего духа. В них было больше твердости, чем храбрости. И именно поэтому интернациональные бригады должны помочь выиграть эту войну. Они просто обязаны.