И все были безгранично рады, что Гиги стал ближе к семье. Он с блеском в глазах все говорил и говорил, пока Эрнест не взял инициативу в свои руки и не рассказал истории о Париже, где жил, когда Бамби был еще младенцем. Он вспоминал квартиру над лесопилкой, постоянное пронзительное жужжании пилы, резкий запах древесной пыли в воздухе и Бамби в коляске в Люксембургском саду в холодные осенние дни, греющего руки о голубей, которых Эрнест сбивал рогаткой. И живо описал, каково это сидеть в таких кафе, как «У Липпа» и «Клозери де Лила», и потягивать кофе с молоком, беседуя со своими замечательными друзьями.

— Ты был хорошим парижским ребенком, настоящее сокровище, — сказал Эрнест. — Все тебя безумно любили. Ты был такой красивый, пухленький и воспитанный.

— Расскажи Марти про Ф. Пусса, — настаивал Гиги, и Бамби был вынужден описать большого плюшевого перса, который охранял его колыбельку, когда он был младенцем, никого не подпуская к ней.

— Он отлично присматривал за Бамби, — рассказал Эрнест. — Лучше, чем наша femmedeménage[18].

— Не может быть! — удивилась я. — Вы же не оставляли ребенка с котом?

— Мы и не оставляли, но кот сворачивался калачиком у ног Джона и защищал его от сквозняков, когда тот кашлял. Этот кот мог напасть на кого угодно, не сомневайся. Он знал свое дело.

— Теперь я знаю всё.

— Он был моим лучшим другом, — сказал Бам. — Мы должны завести здесь кошку. Как думаете?' Или, может быть, привезти из Ки-Уэста. У тебя же всегда были кошки, папа, и так странно, что тут нет ни одной.

— Я зарекся заводить кошек снова. — Глаза Эрнеста блестели, голос звучал весело. — Они слишком много едят.

— Я тебе не верю, — засомневался Гиги. — Ты позволял им есть с твоих рук дома прямо за столом. — Он повернулся ко мне, его лицо оживилось в свете свечей. — Папа называет их «сгустком любви». Ты ведь любишь кошек? — спросил он меня, и я уловила мольбу в его голосе.

Я уже сказала, что не люблю рыбалку. Возможно, он думал, что это мой последний шанс влиться в банду и стать одной из них.

— Люблю. Очень.

— Тогда решено, — сказал он с явным облегчением, и все рассмеялись.

Когда мальчики были дома, работа Эрнеста шла гладко и споро. Рукопись составляла уже больше четырехсот страниц, и на его столе стояла внушительная белая башня из листов рядом с заточенными карандашами и исписанными блокнотами.

Я все еще не могла даже подумать о том, чтобы снова начать писать, и не знала, смогу ли вообще вернуться к работе. Вместо этого я каждый день углублялась в свои мысли, удивляясь тому, как добры были со мной мальчики. Они впустили меня в свою жизнь, делились книгами и приглашали бросать монетки в грязные банки, или участвовать в забавном фехтовании метлами и теннисными ракетками, или смотреть, как они забираются на авокадовое дерево, а потом прыгают с него на землю. Я удивлялась, насколько легко я вжилась в роль мачехи и подруги. Мне нравились наши долгие разговоры с Бамби, или Бамблом, как я его называла. Мы прогуливались по нашему участку и сидели на террасе под палящим солнцем, наслаждаясь жарой, как счастливые золотистые ящерки. Он составлял мне компанию, пока Эрнест был занят. Мне нравилось слушать, как Бам размышляет о своем будущем, о вступительных экзаменах и о том, что он хочет изучать. Иногда же он говорил, что вообще не пойдет в университет.

— Конечно пойдешь, ты очень умный. Иначе чем тебе еще заниматься?

— Рыбалкой. Это у меня очень хорошо получается.

— Зарабатывать на жизнь рыбалкой?

— Если бы была такая возможность, я бы уцепился за нее. Я все время об этом думаю и представляю всех этих коричневых, синих и радужных рыбок. Монтана, Вайоминг или Мичиган.

— Ты говоришь, как твой отец, — сказала я ему.

Он улыбался и выглядел довольным.

— Наверное, да.

— Очень мило с твоей стороны быть моим другом, — дразнила я его, — ведь я еще ни одной рыбы не поймала в своей жизни, а все эти мухи в коробке с наживкой кажутся мне одинаковыми. Непростительно.

— Ты еще можешь научиться. Любой может. И я не собираюсь просить тебя перечислить их названия или еще что-то в этом роде. Черт, нам даже не обязательно использовать мух, мы можем взять и кузнечиков.

— Ты хороший, — сказала я ему, и это было именно то, что я чувствовала. Это было правдой. Он излучал доброту и обладал нежной натурой. Какого же замечательно сына произвели на свет Эрнест и Хэдли! И я добавила: — Я ужасно рада, что мы познакомились поближе.

— Я тоже. Никогда не видел, чтобы женщина противостояла папе и при этом оставалась собой.

— Разве я могу противостоять ему? — Я чувствовала себя ничтожной с тех пор, как издали «Поле боя», и очень из-за этого переживала. Мне нужно было как-то начать снова двигаться вперед.

— Похоже, что да. В любом случае, я думаю, ему это в тебе и нравится. — Бамби посмотрел на меня, внезапно смутившись. — Надеюсь, что я не сказал ничего лишнего.

— Все в порядке, — ответила я, радуясь в душе его словам. — Ты можешь мне все рассказывать.

— Это еще одна вещь, которая мне в тебе нравится. Я как раз говорил папе, что никогда не встречал такую милую женщину, которая ругается, как сапожник.

Я не смогла сдержать смех, радостный и немного испуганный.

— Пожалуйста, не говори маме.

— Ничего страшного. — Он смутился, слегка покраснев. — Мама тоже время от времени ругается. И вообще, я думаю, ты ей понравишься.

Хэдли была ангелом юности Эрнеста, лучшей частью его парижских лет, и он очень сожалел об их разрыве. Она по-прежнему сияла для него так ярко, как могло сиять только прошлое. И хотя я не знала, смогу ли спокойно пожать ей руку, мне нравилось желание Бамби связать нас вместе, пусть даже словами.

— Как мило с твоей стороны, — ответила я. — Очень мило.

После того как мальчики уехали, я набралась храбрости и заперлась в кабинете, чтобы попробовать написать что-то новое. В одном из блокнотов я нашла несколько фраз о Финляндии, которые мне понравились, и решила написать историю об американском репортере в разгар Зимней войны. Просто невероятное чувство — снова оказаться в Финляндии до ее капитуляции. Это был мой способ почтить это место и оживить его хотя бы на мгновение.

— Возможно, я назову эту книгу «Портрет леди», — поделилась я с Эрнестом своей идеей в один из дней, когда мне удалось хорошо поработать.

— Рад, что ты вернулась, Зайчик. Но я немного беспокоюсь: твои темы всегда такие мрачные. Не об этом ли твердили все рецензии на «Поле боя»?

— В наши дни мир не очень-то веселое место, — огрызнулась я. — Или ты не заметил? В последние годы происходили только мрачные события. Я что, должна вытащить счастливую историю, как фокусник кролика из шляпы?

— Тише, тише. Я на твоей стороне, помнишь? Я просто не хочу, чтобы тебя воспринимали как писателя, работающего в одном жанре.

— Знаю, — ответила я, но что-то в его тоне заставило меня вздрогнуть.

Конечно, он больше понимал о писательстве. Возможно, Эрнест даже лучше меня знал, что должна собой представлять моя карьера. Но чтобы оставаться в строю и продолжать двигаться вперед, я должна была делать то, что считала правильным. Мне нужна была его любовь и поддержка. Самое опасное, что я могла сделать, — это изменить себе, чтобы заслужить его одобрение. Он же никогда не нуждался в моем, не так ли?

В те дни Эрнест был занят только работой и ничем больше. Он сократил количество выпивки и следил за своим питанием, взвешивался каждое утро и записывал карандашом цифру на стене над весами. Все это для того, чтобы он мог полностью посвятить себя книге. Он перестал рассказывать мне о сценах, над которыми работал, персонажах и диалогах. И я его понимала: так бывает, когда ты отдаешь всего себя книге, и она в ответ становится твоей, и даже больше. В доме мне стало очень одиноко.