Все, что он способен видеть теперь, это то, что находится прямо перед ним, и она — часть этого. Похоже, оказавшись на войне, на самом острие ножа, он изменился. Но какова бы ни была причина, она преодолела все защитные барьеры, которые он выстроил.

И теперь он не может не думать о ней, не может не быть ближе, независимо от того, чем это обернется.

В жизни ты либо делаешь то, что хочешь, либо то, что должен. Ты тот, кем себя считаешь, или тот, кем становишься в такую ночь, как эта, в Мадриде, когда пробираешься сквозь темный хаос улицы туда, куда следует идти.

Прошло всего три недели, но казалось, что я в Мадриде уже много лет. И мне совсем не хотелось оттуда уезжать. Я никогда не испытывала такого напряжения. Никогда. Это было все равно что жить с постоянно замирающим сердцем. Когда немецкие батареи на холме Гарабитас начали непрерывно обстреливать город, жизнь стала еще более острой и более ценной для каждого из нас. Днем залпы раздавались короткими очередями — шестьдесят или сто снарядов за десять минут, которые мы пережидали в дверных проемах, кафе или в ванных комнатах наших отелей. Позже, в «Гран-Виа», или в «Чикоте», или в номере Делмера, мы спорили о количестве выпущенных снарядов, о том, сколько людей погибло и были ли сегодня сражения где-нибудь еще. Всей компанией обсуждали, что случилось потом и что может случиться завтра. Было нечто успокаивающее в том, чтобы обдумывать все снова и снова. Это был один общий язык, и мы все говорили на нем.

Очень быстро я научилась различать звуки выстрелов, пробегать сквозь фонтаны разбитого стекла и дышать воздухом, загустевшим от дыма лиддита и пыли. Мой испанский стал лучше: я уже могла поговорить с женщинами, стоящими часами в очередях за едой, и с детьми, бегущими в школу, любую, готовую их сегодня учить. Чтобы попасть туда, им приходилось идти мимо пятен человеческой крови. Иногда они останавливались, чтобы выкопать гильзы и позже обменяться ими друг с другом так же, как дети в Сент-Луисе обмениваются камешками или бейсбольными карточками.

Однажды вечером, только что вернувшись из военного госпиталя, я остановилась послушать фламенко на площади Санто-Доминго. Парочки, взявшись за руки, медленно прогуливались на свежем воздухе и болтали, словно жуткий утренний обстрел был всего лишь сном.

На краю площади жались друг к другу голуби, а группка малышей обстреливала их камешками. Гитарист сидел чуть поодаль и, прижав инструмент к груди, извлекал из него чистые звуки. Песня была прекрасна. Я сидела и слушала, размышляя о том, откуда в людях берется смелость. С ноября прошлого года, когда Франко начал наступление на столицу, каждый день приносил огонь и смерть. Но большинство жителей Мадрида до сих пор отказывались уходить. Несмотря на военных, баррикады и отключение электричества, они оставались, потому что это был их родной город. Их не пугали воронки от снарядов, рвы вокруг зданий и перекрытые улицы, блокирующие движение танков. И даже когда они лишатся своих домов, они не покинут Мадрид, а, пожалуй, после обеда выйдут гулять, считая, что лучше умереть на ногах, чем на коленях. Разве не так?

Гитарист как раз закончил петь, когда послышался глухой звук. Я сжалась по привычке, плечи напряглись. Начался обстрел, с треском и шумом снаряды разрывали брусчатку на площади. Сердце в панике бешено колотилось, а разум требовал бежать оттуда, но вместо этого я пригнулась, считая секунды до очередного свиста. Он становился все громче и громче, пока от нового удара не вздрогнула вся площадь.

Дети бросились в разные стороны, как рассыпавшиеся монетки. Музыкант рухнул на гитару, и я наконец, едва дыша, рванула в уже переполненный дверной проем возле площади. Дым от лиддитовых снарядов расползался по площади, как кружево, сотканное из яда. Мы считали про себя и ждали очередного взрыва, но было тихо.

— Да поможет нам Бог, — прошептала женщина передо мной. Пустая корзинка раскачивалась на ее согнутой руке, а черноволосый сын, вцепившись в край темной шали, внимательно наблюдал за лицом матери.

Прошло еще пять или десять секунд тишины, и она бросилась на площадь, не оглядываясь. Мальчик бежал за ней, тонкие темные носки сползли и утонули в его эспадрильях, а шаль матери, развевающаяся на ветру, как воздушный змей, словно подталкивала его вперед. Я догадывалась, о чем она думает: ей нужно доставить ребенка домой, в безопасное место.

Они успели добраться до центра площади, когда в воздухе просвистел снаряд; ударившись о землю, он разлетелся на бесчисленные осколки, похожие на кусочки солнца. Никто не успел и глазом моргнуть, как один осколок вонзился в горло мальчика. Он сполз на землю, все еще цепляясь за руку матери. Вокруг продолжали разрываться снаряды, по одному каждые несколько секунд. Женщина склонилась над сыном. Она кричала, снова и снова умоляя его подняться.

Я никогда так близко не видела смерть, а сейчас прямо на моих глазах умер ребенок. Что-то сломалось во мне. Сердце бешено колотилось, и мне казалось, что оно не выдержит. Но я все еще была жива, когда двое мужчин выбежали на площадь. Они бережно подняли тело мальчика и понесли его к краю площади, а мать, спотыкаясь, пошла за ними по кровавому следу. Теперь ей только это и оставалось — идти, не останавливаясь, и оплакивать утрату.

— Ты как, Геллхорн? — спросил Эрнест в тот же вечер. Мы были в «Чикоте», но мыслями я все еще оставалась на площади.

Я взяла виски и воду, которые он мне протянул.

— Не знаю. Так будет каждый раз?

— Нет никакого свода правил, как лучше пережить этот ужас, но иногда полезно помнить, что смерть пришла не за тобой. И не за тем, кого ты любишь.

«Это неправильно, — подумала я. — Каждая смерть — одинаково ужасна, тем более смерть невинного ребенка». Но я понимала, что Эрнест не предлагал стать бессердечной, а просто хотел утешить. Что-то в его голосе заставило меня почувствовать себя спокойнее и увереннее. А затем захотелось просто провести время с ним и с людьми, на которых можно было положиться. Я никогда не была так благодарна за друзей.

Мы заказали еще выпивки и освободили место для новоприбывших. У Тома Делмера появилась щетина. Они с Мэттьюсом только что вернулись из долины Тахуньи, где взяли интервью у бойцов из Пятнадцатой бригады, переживших атаку на холме Пингаррон. «Суицидальный» холм, как его теперь называли. Четыреста американских солдат приняли участие в этом сражении, и только сто восемь уцелели, если можно было так сказать.

То, что они рассказали, было ужасно. Настроение у всех стало еще хуже, но мы все равно остались, зная, что в номере, наедине со своими мыслями, будет гораздо тяжелее. После полуночи вся компания отправилась пешком за несколько кварталов до «Флориды». Город был мрачным и холодным. Все сбились в кучку, прижимаясь друг к другу, слегка ударяясь плечами, и разошлись только тогда, когда вошли в овальный вестибюль. Поднимаясь по винтовой лестнице, мы несколько раз невнятно пожелали друг другу спокойной ночи. Через несколько минут я осталась одна, черный ковер в длинном коридоре поглощал звук моих шагов, тело наконец стало постепенно расслабляться, как и сознание. Но мне только казалось, что я одна.

Развернувшись, чтобы вставить ключ в замочную скважину, я увидела Эрнеста, стоящего неподалеку в тени и дожидающегося меня.

— Привет, — тихо сказала я.

— Привет, — ответил он и вышел на свет.

Оказавшись в моем номере, мы не сказали ни слова. От его одежды пахло дымом и виски из «Чикоте», а жар тела, казалось, усиливал напряжение, разлитое в воздухе. Его язык, проникнув к моему, вызвал серию небольших ударных волн. Его руки опустились на мою талию, задрали блузку, затем скользнули по ребрам и выше. То, что мы делали, было опрометчиво. Возможно, мы оба пожалеем об этом, но я не хотела думать ни о чем: ни о Паулине, ни о вине перед ней, ни о том, сколько времени у нас осталось в Испании. Не переживала, как мы будем себя чувствовать после этого или как общаться дальше. Может быть, будущего вообще нет. Такое очень вероятно. В конце концов, это война установила свои правила, о которых мы могли только догадываться.