В 1822 году Коннемару поразил картофельный мор, и леди Верити открыла образцовую бесплатную столовую; десятилетние Дэвид Мерридит и Мэри Дуэйн помогали резать репу и качать воду. Она платила детям Кингскорта по два пенса за бушель утесника: дети бродили по всему поместью, собирали утесник в корзины и мяли для свиней его светлости. Дэвид Мерридит тайком уносил из хлева корзины с утесником, передавал Мэри Дуэйн и ее братьям, те снова их продавали, а ему давали полпенса. Те, кто жил по соседству, в Талли, на землях капитана Блейка, завидовали арендаторам лорда Мерридита, обитателям Кингскорта. Блейк не давал им ни черта, хоть урожай, хоть неурожай: так говорил отец Мэри Дуэйн. И жадный как черт, ничем не лучше кровопийцы-землевладельца, который деньги с арендаторов дерет, а на земле не живет. Когда случился неурожай, Блейк сразу же укатил в Дублин, грязный черствый развратник. Такой украдет и слюну изо рта сироты. Блейки ренегаты, перешли из католичества в протестантство. Случись Блейку увидеть, что англичанин идет по дороге без штанов, он пройдется и без исподнего, лишь бы его перещеголять.

У него уже померло девяносто арендаторов, и его наемники гонят с насиженных мест семьи, за которыми накопились недоимки. Заявляются люди в масках, обычно чуть свет. Без масок этим грязным предателям никак, ведь если их узнают, они получат по заслугам. Верховодит у них «выселитель», бейлиф или шериф: он показывает, какие дома разнести, какие помиловать. Они залезают на крышу обреченного дома и пилят несущие балки, пока не рухнут стены. Порой просто поджигают дом, чтобы выгнать оттуда людей. Семьи уходят жить в леса или селятся на обочинах дорог, в шалашах из кусков дерна.

Леди Верити посылала людей в леса на поиски этих несчастных. Говорила: пусть приходят в Кингскорт, их тут накормят. Никогда не откажут голодным. В такой час весь Голуэй должен сплотиться.

Порой Дэвид Мерридит плакал от страха, видя, как по полю пшеницы к ним движется армия бледных шатающихся призраков, и даже пытался убежать. Но мать не позволяла. Она всегда заставляла его остаться. Она была доброй, но непреклонной.

Как-то Мэри Дуэйн услышала, что леди Верити говорит маленькому виконту: «Перед Богом мы все равны — ты, я, этот бедняк. У него жена и дети. У него маленький сын. И он любит своего сына так же, как я люблю тебя».

Как-то раз, уже под конец мора, леди Верити, Мэри Дуэйн и ее мать чистили огромный медный котел из бесплатной столовой, как вдруг леди Верити упала на спину, точно ее толкнул какой-то проказник. Увидев ее на земле, Мэри Дуэйн рассмеялась. Мать одернула ее: не смейся, но леди Верити тоже рассмеялась, встала, отряхнула подол красивого платья. Сняла с него стебельки морской травы. Сказала, что у нее болит голова и ей нужно поспать.

Днем приехал доктор Саффилд из Клифдена и засиделся допоздна. Полгода обитатели поместья в глаза не видели леди Верити. Сына ее отправили к друзьям родителей, в поместье Пауэрскорт в графстве Уиклоу. Она уже не навещала больных. Рождались дети, умирали старики, а леди Верити не выходила из дома. Портомойни на берегах ручья потихоньку приходили в запустение. Соломенные крыши порастали болотной травой. Кто-то из самых старых арендаторов, помнивших еще голод 1741 года, сказал, что, наверное, смерть запечатлела поцелуй на леди Верити — должно быть, та вдохнула дыхание больного картофельной лихорадкой или слишком пристально посмотрела в его глаза. Мама сказала Мэри, что это глупые суеверия. Нельзя заразиться лихорадкой от взгляда.

Однажды рано утром Мэри Дуэйн с отцом и младшей сестрой Грейс собирали грибы на лугу Лоуэр-Лок, как вдруг из Кингскорт-Мэнор донесся вопль. И тут же умолк. Лишь ветер трепал пырей. Из-за куста утесника выглянул заяц. Раздался второй вопль, громче первого. Такой громкий, что с Дерева фей вспорхнули дрозды.

— Это банши?[22] — спросила окаменевшая от ужаса Грейс Дуэйн. Ей никогда не доводилось слышать банши, но она знала, что значат их крики.

— Пустяки, — ответил отец.

— Это банши зовет леди Верити?

— Это просто старые кошки, — вмешалась Мэри Дуэйн. — Правда, папочка?

Отец обернулся, точно заржавленный флюгер. Уставился, не мигая, в ее глаза; в его грязных ладонях лежали покрытые росой дождевики. Мэри впервые видела, чтобы отец испугался.

— Правильно, мой котенок. Именно так. Идем скорее домой.

Мэри считала, что в этот день стала взрослой. Впервые она надела маску не для игры.

В поместье приехал врач из Дублина. Из Лондона прибыл знаменитый хирург в сопровождении сестер милосердия в накрахмаленных кремовых одеждах. Однажды в полночь садовник увидел, как леди Верити со свечою в руке прошла мимо окна в верхнем этаже. В 1823 году, на день святого Патрика, в шесть часов утра она умерла.

Голуэй не видывал таких пышных похорон. Семь тысяч скорбящих заполнили кладбище в Клифдене и улицы на полмили вокруг, католики и протестанты, приезжие и местные жители, богачи и голодранцы стояли бок о бок под дождем.

Из Лондона привезли двух дочерей лорда Мерридита. Мэри Дуэйн видела их впервые. Одна длинная и тощая, как оглобля, вторая низенькая и пухленькая. Наташа Мерридит. Эмили Мерридит. Точно две сестры, сбежавшие из детской песенки.

Священник из Слайго читал молитвы. Преподобный Поллексфен (Мэри Дуэйн никогда не слышала это имя). Угрюмый, светловолосый, грудь колесом, с огромными ручищами и нечищеными башмаками, произнося торжественные строки псалмов, он дрожал, как дуб в грозу.

Гроб леди Верити опустили в могилу. Ударили в колокол. На соседнем поле мычала корова. На поясе лорда Мерридита дребезжала ослабшая пряжка. Капли дождя усеивали его эполеты. Ветер шелестел листвой каштана.

А потом раздался еще один звук.

Из толпы позади Мэри донесся голос. Голос какой-то старухи. Потом еще и еще.

Поначалу негромкие, голоса стремительно набирали силу, распространялись, звучали парно и по три. К их хору присоединились мужчины и дети. Все новые и новые люди подхватывали общую молитву. Голоса становились громче, нарастали волною, эхо их отражалось от гранитных стен церкви, Мэри Дуэйн казалось, будто звук исходит от черной сырой земли и никогда не умолкнет.

«Аве Мария» на ирландском.

Мэри не забудет этого до самой смерти. Дэвид Мерридит, ее Дэвид, в отцовском плаще молился по-ирландски со своими будущими арендаторами, бормотал слова, точно разговаривал во сне, поднимал красивое лицо к дождю; страшно было видеть, как плачет лорд Мерридит.

Anois, agus ar uair dr mbais: Amen.

Ныне и в час смерти нашей.

В которой продолжается описание ранних лет мисс Дуэйн: открытие географии и определенные вопросы, касающиеся английского языка

Лорд Мерридит манкировал опрятностью. Некогда аккуратная седая бородка отросла, перепуталась, под ногтями копилась грязь, зубы утратили белизну, пожелтели и почернели, словно клавиши старого рояля. На лице и шее виднелись волдыри, какие Мэри Дуэйн однажды заметила на его руках. Выглядели они страшно. Порой кровоточили. Как-то раз на рассвете она видела, как лорд бродит по лугу Лоуэр-Лок, бьет тростью по россыпям камней. Заметив ее, крикнул: убирайся с глаз моих. Некоторые говорили, что от лорда пахнет, как из сточной канавы. Другие сообщали, что он пристрастился к виски. Часто забывал надеть чистое платье.

Порой ночью они слышали, как лорд Мерридит орет у себя во дворе (дом Дуэйнов располагался в четверти мили от усадьбы). В поместье о нем ходили странные слухи: будто он избивал сына, пока тот не взмолился о пощаде, будто свалил в кучу наряды покойной жены и поджег. Скотники шептались, что он жесток к животным: до смерти забил кнутом лошадь, принадлежавшую леди Верити. Мэри Дуэйн не верила, что лорд Мерридит способен на такое. Он обожает своих лошадей.

— Больше, чем своих людей, — сказал ее отец.