Лорд Мерридит дожидался их в столовой возле камина, сложив руки за спиной и широко расставив ноги. Он походил на апостола Христа: аккуратная седая бородка, строгий рот, глаза словно прожигают тебя насквозь. Он был лысый, как яйцо, и без бровей. Во время Трафальгарского сражения позади него разорвался снаряд: лорд лишился волос и бровей, а борода уцелела. Он видел, как подстрелили адмирала Нельсона. Вместе с прочими нес гроб адмирала. Брови и волосы Мерридита так и не отросли. У буфета на постаменте стоял макет — руины какой-то башни. Он намеревался возвести их на лугу Лоуэр-Лок, рядом со взгорком, на котором росло Дерево фей. Мэри Дуэйн не поняла, зачем возводить руины, но мать велела ей не задавать вопросов. Лорду Мерридиту нравятся руины и разрушение. Он имеет полное право на любые увлечения.
Поначалу она не отваживалась с ним заговорить: слишком уж страшен. Но он улыбнулся, взъерошил ей волосы. В глубине его души таилась пылкая доброта, и Мэри это заметила: так поблескивают монеты на дне мутной речушки.
На руках его виднелись покрытые коркой волдыри величиной с лист, пестревшие каплями розоватой примочки. Он дал ей пенни и пошутил, но Мэри не поняла шутку, потому что он говорил по-английски, а она тогда английского почти не знала. Налил ей стакан лимонаду из кувшина, поздравил с днем рождения. (Многая лета. Что это значит? Чтобы в ее жизни было больше лета, а не зимы?) А потом указал на грустного мальчишку, который, спрятавшись за широким столом из красного дерева, играл с обручем и что-то мурлыкал себе под нос: ни дать ни взять маленький священник в бархатных штанишках. «А это мой адмирал флота. Гоп-гоп! Встань смирно, Дэвид, и поздоровайся. Как ты себя ведешь?» (Мама говорила Мэри, что адмирал — это такая красивая английская бабочка.)
Ему было пять, как ей. Может, четыре. Он робко пересек комнату, торжественно поклонился Мэри Дуэйн и своей няне. Лорд Мерридит и мама Мэри Дуэйн рассмеялись. Мальчик смущенно посмотрел на отца, словно не понимал, чему они смеются, словно он, как и Мэри Дуэйн, не понимал по-английски.
Мэри Дуэйн отлично знала этот взгляд. Она видела его пять тысяч раз, когда они в детстве вместе играли в полях вокруг Кингскорта. Она и сейчас порой подмечала его, точно след чего-то темного в свете солнца. Взгляд мальчика, которому нужно объяснять очевидное.
Отец его часто уезжал на войну. Всегда где-то идет война. Из Лондона приезжала тетя — присматривать за племянником. Сердобольная вдовица, смешная старушка с усиками, похожими на серую гусеницу, порой так напивалась, что не стояла на ногах. Тетушка «дула бренди, как заправский матрос». Так говорил отец Мэри Дуэйн.
Останки адмирала Нельсона держали в бренди. Чтобы не разлагались. Крики грачей на стенах мешали тетушке заснуть. Порой она стреляла по птицам из рогатки. Джонни де Бурка в Кингскорте ходил за пони. Он заставил тетушку перестать стрелять из рогатки: она разбивала верхние окна. Расколола водосточную трубу. У нее явно было не всё дома. Дэвид Мерридит звал ее «тетушка Эдди». (Говорил, что она «уроженка Психовена, графство Бредли».) Мама Мэри Дуэйн сказала, на самом деле тетушку Эдди зовут «вдовствующая леди Эдвина».
Дэвида звали Томасом Дэвидом, но все называли его Дэвидом или Дейви. Еще «его светлостью», «виконтом» и «виконтом Раундстоуном». У всей родни Дэвида было минимум по три имени. То-то, наверно, мучение звать их к ужину.
В подпитии. Под мухой. Подгулявшая. Во хмелю. Пьяная в дым.
Порой, если тетя лежала в постели или бывала пьяна, мама Мэри ненадолго забирала Дэвида к себе. Ему нравилось возиться в золе, играть с собакой. Ему нравилось, как мама Мэри опрокидывает на стол котелок вареной картошки. Нравилось есть картошку руками, облизывая масляные пальчики, точно щенок. Иногда он вместе с отцом и братьями Мэри выходил на куррахе[20] в море, к Синему острову или Инишлакану, где водились макрель и лосось, упитанные, как поросята. В сумерках вместе с мужчинами возвращался домой, дрожа от восторга — отец Мэри нес его на плечах, Дэвид, как саблей, размахивал терновым прутиком. «Тан-тара! Тан-тара!» Как-то вечером он горько расплакался, когда мама Мэри Дуэйн повела его в Кингскорт, чтобы уложить спать. Сказал, что хочет остаться у них. Хочет остаться тут навсегда.
Негоже вам здесь спать, ответила мама Мэри. Он спросил почему, и она тихонько повторила: «Негоже, и всё».
Мэри Дуэйн подумала, что мама жестока. Ведь другим детям она порой разрешает остаться, хотя дома их ждут матери. А бедного Дэвида Мерридита мать не ждала. У него и отца почитай что нет: тот вечно пропадает на войне. Дэвид один-одинешенек в большом темном доме — компанию ему составляют разве что усатая пьяная тетушка да грачи А ведь там наверняка обитают призраки.
— Наверняка так и есть, — откликнулся ее отец.
Отец тогда посмотрел на мать Мэри Дуэйн, но та легонько покачала головой — мол, не при детях.
Среди ночи их разбудил отчаянный стук в заднюю дверь. Это был Дэвид Мерридит, от страха он захлебывался слезами. Он прибежал к ним в ночном колпаке и сорочке, хотя земля дрожала от грома, молния раскалывала небо напополам, а дождь той ноябрьской ночью лил такой, что в низинах Голуэя потом еще долго стояла вода. Ступни и икры мальчика были в царапинах от колючек, перепуганное личико забрызгано грязью. «Пожалуйста, пустите меня. Не прогоняйте». Но отец Мэри Дуэйн надел на него пальто и отвел обратно в поместье.
Отца долго не было, и вернулся он каким-то постаревшим. Обвел взглядом полутемную кухоньку, точно заблудился или ошибся домом, или очнулся от сна, в котором ему привиделось нечто страшное. Засов дребезжал от сильного сквозняка. По стенам сновали мыши. Мать подошла к нему, но он отстранился, как всегда, когда его что-то печалило. Взял из шкафа кувшин молозива (молока коровы, которая только-только отелилась) и осушил в шесть больших глотков. Мэри Дуэйн подбежала к нему, хотела его увести. Он обнял дочь, поцеловал в волосы, она подняла глаза и увидела, что он плачет, и мать тоже плачет, хотя Мэри не знала почему.
Пасхальным утром 1819 года по пути к роднику на холме Клунайл Мэри Дуэйн увидела красивую женщину в небесно-голубом плаще с капюшоном, которая выходила из экипажа у Кингскорт-Мэнор. Отец объяснил, что это мать Дэвида Мерридита. Должно быть, приехала из Лондона заботиться о сыне.
Теперь он заходил к ним реже, но когда заходил, вид у него был довольный и благополучный. Он щеголял в белом матросском костюмчике, который мать привезла ему из Гринвича. Иногда приносил мягкие белые сласти под названием «зефир». Гринвич — то самое место, где придумали время. Кораль Англии придумал время. («Убей Боже, не знаю, зачем он это сделал, — сказал отец Мэри. — Без времени было б куда как лучше».)
Элегантнее матери Дэвида не было никого. Всегда безупречно одетая, тонкая и гибкая, как тростинка, спокойная, изысканная, как яблоневый цвет: Мэри и ее сестрам казалось, она плывет над землею. При крещении ей дали имя Верити — по-английски это значит «истина». Она была родственницей другого адмирала — Фрэнсиса Бофорта. Он открыл ветер[21]. Леди Верити всегда носила изящные туфельки. Глаза у нее были зеленые, как коннемарский мрамор на ступенях кафедры в церкви Карны.
Арендаторы Кингскорта не чаяли в ней души. Когда кто-то из женщин впервые разрешался от бремени, графиня наносила роженице визит, приносила фрукты и кекс. И настаивала, чтобы мужчины на время ушли из дома, дали ей спокойно поговорить с молодой матерью. Дарила новорожденному золотую гинею. Посещала больных, особенно стариков. Велела обустроить на заброшенной конюшне у берега ручья портомойню для жен арендаторов, чтобы даже в непогоду им было где постирать. Каждый год в день своего рождения, седьмого апреля, устраивала для детей арендаторов гуляния на лугу Лоуэр-Лок. В народе седьмое апреля прозвали «днем Верити». Дворяне делили трапезу с фермерами и слугами.
