Дэвид Мерридит расплакался от волнения.

— И встань, когда я с тобой разговариваю, мистер! Или я прошибу тобой стену!

— П-простите, отец.

— Не смей реветь, не то я задам тебе трепку, заика чертов.

— Да, отец.

— Я и раньше это делал, сделаю и сейчас. Слишком легко тебе живется. Получаешь, что хочешь, без всяких условий. Просто потому, что ты мой единственный сын, к которому я питал естественные чувства. Но теперь, к моему стыду, я понял, что совершенно тебя избаловал.

Тут вошел Томми Джойс, камердинер отца, и с опаской застыл на пороге. Он явно слышал их ссору.

— Ваша светлость звонили.

— Собери вещи виконта и прочее его добро. Утром чуть свет он уезжает. Он даст тебе адрес, по которому отправить вещи.

Слуга медленно кивнул и повернулся, чтобы уйти.

— А впрочем, я передумал: вели запрячь пони в фаэтон. Он уедет сегодня вечером, мой так называемый сын. Как только уложат его пожитки.

— Ваша светлость, прошу прощения, — нерешительно начал Томми Джойс, — ночь слишком холодная, чтобы отправляться в дорогу.

— Ты оглох?

— Сэр, я полагал…

— Да ты не только оглох, но и стыд потерял, невежа?

— Сэр.

— Делай, что велено, черт побери, да побыстрее, иначе я прогоню тебя сию минуту.

— Отец, умоляю…

— Не смей называть меня отцом. Ты опозорился в Оксфорде. Ты опозорился во флоте. Ты не выдержал ни одного испытания, которое посылает жизнь. А теперь вознамерился опозорить мое имя на все графство, втоптать его в грязь!

— Отец, пожалуйста, успокойтесь. Пощадите себя.

— Убирайся из моего дома, не то я возьму кнут и прогоню тебя прочь. Видеть тебя не желаю.

— Отец…

— Вон!

Дэвид Мерридит вышел из комнаты. Тихо, как только мог, закрыл за собой дверь. Его стошнило в коридоре; на двор вывели фаэтон. Когда его вещи сносили по лестнице, его вновь стошнило. «Вон!» — послышалось из библиотеки.

Это было последнее слово, которое сказал Мерридиту отец.

Черты характера кельтов. Быстры разумом, однако не хватает мыслительных способностей, чувствительны и своевольны, склонны противоречить, постоянны в ненависти и любви, веселость быстро сменяется печалью, воображение живое, общительны без всякой меры, склонны сбиваться в толпу, целеустремленны и самоуверенны, не имеют способностей к серьезному обучению, однако с величайшим усердием выполняют монотонную или чисто механическую работу (собирают хмель, жнут, ткут и пр.); лишены рассудительности и прозорливости, питают отвращение к морскому ремеслу.

«Сравнительная антропология» Дэниела Макинтоша,

«Антропологический вестник», январь 1866 года

Пятнадцатый день путешествия, в который капитан встречает некоего пассажира (и размышляет о безрассудствах юной любви)

22 ноября 1847 года, понедельник

Осталось плыть одиннадцать дней

Долгота: 41°12.13’W. Шир.: 50°07.42’N. Настоящее поясное время по Гринвичу: 02.10 утра (23 ноября). Судовое время: 11.26 пополудни (22 ноября). Напр. и скор, ветра: 0,88°, 5 узлов. Море: неспокойное. Курс: W 271°. Наблюдения и осадки: днем валил снег. Весь день низкая облачность. Без четверти пять в 300 ярдах справа по борту в воде был замечен труп. Пол неизвестен. Сильно разложившийся, без нижних конечностей. Когда мы проходили мимо, преподобный Дидс и кое-кто из пассажиров читали молитвы.

Ночью умерли семь пассажиров и сегодня утром были преданы морю. Имена их вычеркнули из судовой декларации.

На судне по-прежнему чувствуется удручающее зловоние. Я велел трижды в день драить палубы, пока вонь не прекратится. Лисон сообщил о необычном происшествии в трюме. Там всегда кишели крысы, теперь же эти обезумевшие грызуны во множестве снуют по кораблю. Сегодня укусили ребенка с нижней палубы, всем было велено не приближаться к крысам. Доктор Манган обеспокоен их нашествием в местах общего пользования. Я велел разбросать яд.

Несколько раз мне сообщали о загадочных ночных криках на корабле — не то плач, не то вой. Несомненно, обычный шум и гам: нам, старым морским волкам, мафусаилам «Звезды», он хорошо известен — «шанти Джона Завоевателя», но, говорят, в этот раз кричали громче и страшнее прежнего. Кое-кто из трюмных пассажиров обратился к преподобному Дидсу с просьбой провести обряд экзорцизма. Он ответил, что полагает такие меры излишними, однако ж вечером отслужил на шканцах молебствие. Собралось множество народу.

Не иначе судно наткнулось на морское создание, быть может, крупную акулу или кита, и проткнуло его: видимо, внутренности или шкура этого животного пристали к корпусу корабля. Потому что пахнет явно дохлым или разлагающимся животным. (Нет нужды говорить, что у гаитянского короля Дюфи свои зловещие теории, но человеку разумному пристало рассуждать с позиции разума.)

Вот уже некоторое время я отвожу полчаса в день на прием пассажиров: любой, кто желает меня видеть, может явиться ко мне — разумеется, только по вопросам, не требующим отлагательства. (Лисон отделяет зерна от плевел — мера необходимая, учитывая растущий спрос.) Сегодня в урочный час ко мне в каюту пришла пара из числа трюмных пассажиров и объявила о желании сочетаться браком. А поскольку по-английски они не говорят, то захватили с собой посредником Уильяма Суэйлза, того калеку, о котором я упоминал. И правильно сделали, иначе я нипочем не разобрал бы, что они говорят на своем непонятном, но не сказать чтобы вовсе неприятном наречии. Суэйлз поздоровался со мною и признался, что рад оказии снова видеть меня. Я попытался приветствовать юную пару на их гэльском языке — «джи-а гвитч» — и, признаться, небезуспешно, поскольку они радостно кивнули и ответили мне тем же. «Слава Богу в этот день», — кротко рассмеялся Суэйлз, и мы переглянулись, как партнеры, дожидающиеся начала танца, но танец, увы, так и не начался.

Чрез моего оборванного учителя молодые люди объяснили, что им не раз доводилось слышать, будто бы капитан в море имеет право совершать браки. Я ответил (опять через Суэйлза), что это не принято, вопреки описываемому в дамских романах. На деле же я не вправе проводить никакие законные церемонии (за исключением похорон и казни пленных во время войны), а потому и посоветовал им подождать до Нью-Йорка и там найти городскую контору, которая имеет законное право отправлять подобную деятельность. (Как говаривал капитан Блай, «брак, заключенный в море, действителен лишь до прихода в порт».) Не знаю, точно ли Суэйлз передал им мои слова, но молодые люди помрачнели. Кажется, он произнес нечто в этом роде: «Шей дир он баддак нок вил бреш би лефойл»[53].

Я пожелал узнать, как долго они знают друг друга. Они ответили, что всего две недели: познакомились на борту. (Он с островов Бласкет, она с Аран.) Тогда я спросил, известна ли им старая поговорка: «Жениться на скорую руку да на долгую муку», они ответили, известна, по крайней мере, так сказал Суэйлз, но они влюбились друг в друга. Юноше восемнадцать, девица годом моложе, темноволосая барышня (я никогда не видал таких прелестных глаз!). Нетрудно вообразить, что бедолага при виде этакой красоты потерял голову: девица похожа на мою жену в молодости.

Я повторил, что не вправе отправлять подобные церемонии, и посоветовал им потерпеть одиннадцать дней, присовокупив, что срок этот не так уж долог, в особенности для счастливой пары, которая намерена прожить вместе целую вечность. Они ушли, не скрывая печали, Суэйлз попросил их подождать за дверью.

Мы с ним посмеялись над безрассудством юного пыла. Я сказал: если б мне давали гинею всякий раз, как я желал жениться на красавице, с которой мы две недели целовались и предавались прочим молодым глупостям, быть бы мне самым богатым человеком во всей Великобритании. Он расхохотался и хлопнул меня по спине — жест, неприятно поразивший меня своим амикошонством. Суэйлз добавил, что вот уже несколько дней и ночей надеялся встретить меня на палубе, подолгу ждал меня, но так и не увидел бы, не случись сегодня утром счастливого совпадения с этой молодой парой. Я объяснил, что очень занят, обязанности капитана корабля, за которые я получаю жалованье, не позволяют мне тратить время на пустую болтовню с пассажирами, однако надеюсь, что вскоре нам с ним представится случай пообщаться.