«Разве нет бальзама в Галааде?» Иер. 8:22.

Прошлой ночью умерли четверо пассажиров третьего класса и сегодня утром были по обычаю преданы морю, мир их праху. Их имена: Оуэн Ханнафин, Эйлин Балджер, Патрик Джон Нэш и Сара Болланд, все четверо из ирландского графства Корк.

Сегодня мы совершили ужасное открытие.

Во время вчерашнего шторма сломалась фок-мачта на бушприте, и ее оснастка запуталась в цепях у ватерлинии. Боцман Абернати с матросами спустились по канату вдоль корпуса и увидели скопище чудовищных крыс в стоке гальюна, ведущего из кают первого класса (отверстие фута четыре в диаметре).

Полагая, что обнаружил источник скверного запаха на корабле, он с матросами приблизился к отверстию, дабы обследовать его. И взорам их предстало скорбное зрелище.

В отверстии лежали сильно разложившиеся останки юноши и девушки, бок о бок, друг у друга в объятиях. Послали за доктором Манганом, чтобы засвидетельствовать смерть. Юноше было лет семнадцать, девушке, наверное, пятнадцать. Она была несколько месяцев как беременна.

Признаюсь, в глазах моих стоят горькие слезы, даже теперь, когда я пишу эти слова.

В списке пассажиров их нет, значит, следует предположить, что эти бедные напуганные люди прятались там с тех пор, как мы покинули Корк, а то и, Боже упаси, с самого Ливерпуля. Должно быть, спустились по цепям и забрались в сток, рассчитывая укрыться там до прибытия в Нью-Йорк. Лисон заметил, что в Кове мы взяли слишком много пассажиров, и поэтому осадка у нас больше обычного.

На палубе играли дети, я велел их отправить вниз.

Мы извлекли останки и, как могли, устроили им христианские похороны, но так и не сумели выяснить, как звали несчастных. На многих матросов, даже тех, кто всякое повидал, это зрелище произвело угнетающее впечатление. Я хотел сказать речь, но от переполнивших меня чувств не сумел вымолвить ни слова, и матросам пришлось помочь мне. Преподобный Генри Дяде тоже выручил меня, прочел простую молитву. «Эти дети Божьи, из Ирландии или Англии, у каждого была мать, и каждый любил другого, да найдут приют в объятиях Спасителя». Потом мы с матросами спели гимн. Но петь было очень трудно.

Как я думал о милой моей жене и наших дорогих детях, как желал бы, чтобы они сейчас были со мною. Как размышлял о том, что все мелкие ссоры в супружеской жизни можно отнести за счет близости, которую приносит таковое положение, близости, которая существует меж граничащими странами. Но больнее всего меня ранила мысль о моем бесценном внуке: как бы я желал обнять его хотя бы на миг.

Разлучаться с любимой семьей и уходить в море для меня всегда мучение, и даже годы не смягчили его. Как же страдают те пассажиры, кто никогда уже не увидит своих любимых, вынужденных остаться на родине? Мужчина, который никогда уже не пройдет вечерком по улицам своего городка, тихо беседуя с братом о том, что случилось за день? Девушка, распрощавшаяся с почтенными родителями, по скверному самочувствию неспособными выдержать столь трудную дорогу. Счастливая юная пара, вынужденная разлучиться, отец, уезжающий от жены и детей в Америку, потому что средств хватит только на один билет. Скитаясь в одиночестве среди чужаков, они рискуют всем.

И это еще счастливчики. Не беднейшие из бедных в Ирландии, которым недостает средств вообще ни на что. «Жалкий нищий сверх нужного имеет что-нибудь»[89], говорил поэт; не то в измученном графстве Коннахт. В западной части этих краев у многих в буквальном смысле нет ничего. Некоторым все же удается наскрести денег на дорогу до Ливерпуля или Лондона. Там их заманивают в свои сети бессовестные «эмиграционные агенты», паразитирующие на них, как воры и пиявки, порой снимают с несчастных последнюю рубаху, отбирают инструменты, с помощью которых человек трудится достойным и естественным образом, дабы обеспечить семью, а взамен помогают им ночью пробраться на какой-нибудь корабль, суля им богатство в новых краях: пустые слова.

Положение их самое плачевное: они вынуждены плыть в условиях, по сравнению с которыми лишения пассажиров «Звезды» — рай. А ведь порой их корабль направляется вовсе не в Америку, но в любую другую страну или территорию за пределами Великобритании, очень холодную и негостеприимную.

И горько, что это несправедливо. Ибо, если бы жизнь вдруг перевернулась, Ирландия разбогатела бы, а государства, ныне пользующиеся влиянием, пришли в запустение, я знаю так же верно, как то, что каждый день наступает ночь, так же верно, как то, что будет рассвет: жители Ирландии приняли бы испуганных чужаков с лаской и дружбой, свойственными их благородному нраву.

Больше писать не могу. Да и нечего больше писать.

Как жаль, что я дожил до такого дня.

Если кто нуждается в защите и поддержке правительства, так это как раз те, что оказались вынужденными покинуть родину в поисках средств к существованию[90].

Чарльз Диккенс. «Американские заметки»

Двадцать третья ночь путешествия (последняя ночь ноября), в которую к Малви приходит нежеланный гость

57°.01^,W;42°54’N

— 9 часов пополудни —

Убийцу разбудил звон склянок на верхней палубе, холодный железный лязг, отдававший во рту. Ему снились словари; он сонно присел в капающем полумраке. Камни в жестяной банке. Камни как пули. Взглянул на крысиный оскал решетки.

Посередине в квадрате окошка светилась полная луна, в нимбе, точно святая, чуть поодаль — две-три звезды: слишком мало, чтобы сказать, какое это созвездие. Некоторое время он смотрел на звезды. Наверное, Кассиопея. Но без картины целиком звезды безымянны. Он чихнул, содрогнувшись всем телом. Боль в животе. Все зависит от того, сколько тебе видно.

Свистнул шквал, сотряс шпангоуты, стукнул дверью. И улегся так же внезапно, как налетел. Передумал. Судя по звукам, подумал он, опять надвигается шторм. Малви надеялся, что ошибается Еще сдам шторм он не выдержит.

Откуда-то сзади, из махины корабля донеслась приглушенная жалоба волынок и скрипок Названий у этой мелодии, литримского рила[91], было не сколько, но он не помнил ни одного, хотя слышал ее сотню раз. Он попытался встать или хотя бы сесть на корточки, но вниз по его ноге бежал рубец мучительной боли.

Привкус во рту мерзил. Медный, терпкий, с примесью крови. Зубы ему повыбили в той драке в трюме, и теперь во сне они царапали ему язык. Он побоялся вновь заснуть: так сильно болело. Кошмары его уже не мучили, только телесная боль. С тех пор как умер Николас, Малви не знал ни кошмаров, ни дурных снов. Лишь осколки зубов бритвой резали язык и десны.

Он дополз до угла тесной и темной камеры, глотнул сальной воды из кувшина на цепи. Сквозь люк просунули миску водянистого пюре. Холодное, как камень, но он едал и не такое. Слипшаяся картошка с рубленой свиной требухой и галеты: моряки называют это месиво «лабскаусом с боксти». Он быстро все съел и вылизал миску дочиста. В трюме о таком блюде можно только мечтать.

Некоторое время он рассматривал надписи, выцарапанные на протекающих стенах. Английские слова, ирландские слова, имена, ругательства. Его удивили пиктограммы, выгравированные, как эмблемы. Львы и обезьяны. Кажется, жираф. Схема, похожая на карту леса. Буквы какого-то языка, названия которого он не знал.

Наручники и кольца вделаны в переборку. Вместо гальюна — чугунная решетка в полу; в тридцати футах внизу, за шахтой свинцовой трубы, гулкая чернота волнующегося моря. За ним тоже можно наблюдать — правда, недолго. Подъем, падение. Точно кипит котел. Такие развлечения сбивают с толку. Вчера ночью он подумывал, не сбежать ли через эту дыру, гадал, как открутить винты с решетки. Задержав дыхание, погрузиться в воду, ободрать спину о жесткий киль. Но даже размышляя об этом, он понимал, что всего лишь коротает время. Он уже не тот, что раньше. Кончились его силы.