Я рыскал вокруг дома, как зверь. Но, видимо, все легли спать, поскольку окна были забраны ставнями и свет не горел. Мною вновь овладело помешательство. Я закричал.

Я проклинал самое имя Генри Блейка, молил Бога, чтобы ни он, ни потомки, ни род его в Голуэе никогда не знали покоя. Чтобы им до конца своих дней не привелось ночью сомкнуть глаза. Чтобы они умирали в муках и чтобы могилы их осквернили.

Мэри, я убил бы его, выйди он в ту минуту из дома. Да простит меня Христос, но я упивался бы его мучениями: пусть страдает, как страдал я.

С озера налетел пронизывающий ветер. Вдали, в горах, выли волки. Я отправился вниз, к Линону, надеясь, что кто-нибудь уступит моим мольбам и пустит переночевать к себе на гумно, а то и даст кусок хлеба, может, кружку молока для ребенка. Но никто меня не приютил, страшась лихорадки, все гнали меня прочь с презрением и позором. Мимо прошли солдаты, но тоже ничего мне не дали. Сказали, у них ничего нет.

Я вернулся домой, твоя сестра сидела с нашим ребенком, который не помнил себя от голода. Она сказала, ты хотела пойти в Кингскорт просить помощи. Это все равно что запирать ворота конюшни, когда лошадь уже убежала, Мэри, потому что я знаю, там сейчас ни души. Я отпустил твою сестру, потому что жалобные крики ребенка наводили на нее тоску.

Вскоре они прекратятся.

Помнишь ли ты, моя добрая Мэри, как в юности мы с тобой гуляли вдвоем? Каким простым счастьем дышали те дни, какое дружество и согласие наполняло наши ночи. Какою славною виделась нам жизнь: «Мы будем питаться молоком и медом», как ты однажды сказала. В ту пору во всей Ирландии не было никого счастливее меня, хоть я и знал, что, будь твоя воля, ты выбрала бы себе иного спутника жизни. Я ни за что не согласился бы поменяться местами ни с землевладельцем, ни с королем, ни с индийским султаном. Все золото трона Виктории не ввело бы меня в искус или соблазн, все драгоценности ее короны. Родная моя жена. Родная моя Мэри Дуэйн. Я считал, что любовь распустится подобно цветку, если его поливать с нежностью и вниманием, — и верил, что какое-то время так и было.

В мире столько разной любви. Даже если порой мы с тобой были как брат и сестра, мне довольно было бы и того, ибо нет на свете лучшего друга и помощницы, чем была мне ты, и я счастлив, что мне привелось о тебе заботиться.

Но потом на пшеничное поле пробралась крыса.

Последнее время мне казалось, что все лишилось смысла. Даже личико нашей невинной малышки ныне представляется мне насмешкой.

Прошу тебя, моли Бога, чтобы Он смиловался надо мною за все, что я сделал и собираюсь сделать.

Прости, что не оправдал твоих надежд, ты достойна лучшего.

Наверное, тебе все же следовало выйти за это дьявольское отродье, из-за которого я сношу теперешние унижения. Что ж, отныне ты свободна.

Мне холодно и страшно.

Она не будет страдать, Мэри. Я быстро покончу с этим и отправлюсь следом за ней.

Помолись обо мне, если вспомнишь когда-нибудь любящего тебя мужа.

Патт, ради Господа нашево Есуса христа и его Пресвятой матери скорее забери нас отсюдова… [Твой маленький брат] тоскует и воздыхает дено и нощно пока не увидит двух своих маленьких плимяниц и плимяников и… бедное дитя говорит: «коли я был с ними рядом я бы не голодал».

Письмо жительницы Килкенни сыну в Америку с просьбой помочь им эмигрировать

Первая часть триптиха, в которой изложены некоторые важные воспоминания о девичестве и последующей жизни Мэри Дуэйн, служанки, в частности, ее воспоминания о человеке, к которому она некогда питала нежную привязанность. Здесь мы видим мисс Дуэйн в седьмое утро путешествия

24°52’W; 50°06’N

7.55 утра

Может быть, копья. Мушкеты? Может быть. Серые, как Догз-Бэй ранним утром. И пули должны быть крупные, чтобы пробить шкуру. А чем же рубят его на куски? Может быть, топором. Или пилят поперечной пилой. Трубят, ревут, распарывают брюхо. Принимаются за бивни, кругом деревья. Скользкие листья в кровавой корке. Чернокожие, смуглокожие, ноги в крови. Краснокожие смотрят, как чернокожие кромсают мясо.

Мэри Дуэйн смотрела в иллюминатор на однообразный пейзаж колышущейся Атлантики. За долгие шесть дней он не переменился. И не переменится в ближайшие три недели. Ей, дочери рыбака, прежде было невдомек, что вид воды способен внушать отвращение — если, конечно, можно назвать водой эту бесцветную волнующуюся пустыню.

Серые рыбы таятся в море. Серые дельфины, серые акулы. Как вообще на такой глубине может обитать что-то живое? Серые, как погребальная пелена. Серые, как покойник. Серые, сморщенные, точно сухая шершавая кожа, как на ноге слоновьего чучела, которую она часто видела на крыльце Кингскорт-Мэнор. Такого же мерзкого и безжизненного, как это море.

— Мэри, вымой руки. Прежде чем прикасаться к детям.

— Да, леди Мерридит.

— У них такая нежная кожа, особенно у Джонатана.

— Да, госпожа.

— И не забудь после завтрака перестелить белье. Наволочки и покрывала тоже, само собой. Мы знаем, что будет, если Роберт не выспится как следует.

— Не понимаю, о чем вы, мэм.

— О его кошмарах, конечно. О чем же еще?

— Да, госпожа.

— Извини меня, Мэри, но вымой-ка ты и подмышки. Я заметила за тобой скверную привычку: когда тебе жарко, ты прячешь руки под мышки. Это негигиенично.

Не сказать ли госпоже, подумала Мэри Дуэйн, что вот уже семь месяцев ее муж в полночь приходит в комнату к Мэри, садится на ее кровать и наблюдает за тем, как она раздевается. Пусть госпожа не ворчит.

Он хочет всего лишь смотреть, как она раздевается: большего ему не нужно. Ей это кажется странным, ну да все мужчины с причудами Большинство странные, как пятилапые псы. Стоит им снять маску, и под ней обнаружится такое. Завывания пьяницы на замусоренной улице не так омерзительны, как некоторые их желания.

Он сам не заметил, что все началось с обмана — и это, конечно, не делает чести ни его уму, ня ее. Поздним апрельским вечером он постучался к ней и вошел с альбомом в руках: сказал, что хочет ее нарисовать. Изо рта у него кисло пахло виски. Не «окажет ли она ему такую честь». Странно, что он выбрал именно эти слова, ведь обычно господин так не разговаривает с прислугой. Она оказала ему такую честь: села возле окна. В ту ночь он попросил лишь распустить волосы. На следующую вновь пришел к ней. Дом принадлежал не ему, а его друзьям. «Временный приют», как он говорил. Друзья путешествуют по Швейцарии, гуляют в снегах. Он двигался, как обычно двигается человек в чужом доме. Через десять минут рисования попросил оказать ему еще одну честь.

Мэри, если можно. Если тебе неловко, то я, конечно… Как друзья детства и так далее. Как брат и сестра. Не намекаю ни на какие мерзости. Всего лишь обнаженная рука. Свет на твоем плече. Быть может, ты расстегнешь пуговицы, крючки, развяжешь… Цветовой контраст. Ничего больше. Главное — передать общую композицию. Понимаешь ли, дело не в предмете, а в том, как его изобразить.

Ничего не ответив, она сняла капот и ночную сорочку. Ей была невыносима его ложь.

Он впервые увидел ее обнаженной, но ничего не сказал, и его молчание ее не удивило. Он притворялся, будто в происходящем нет ничего необычного: раздетая женщина, одетый мужчина, который смотрит на нее; его одежда и его набросок, пожалуй, были таким же притворством, как ее нагота. Он держал на уровне глаз огрызок угольного карандаша, сосредоточенно щурился, точно снимал с нее мерку, закрывал то один, то другой глаз. Словно она композиция из бутылок на подоконнике. О том, что она обнажена, не следовало упоминать, равно как и о том, как вкрадчиво ее об этом попросили. Не было слышно ни звука, лишь его тихое дыхание и шорох карандаша по бумаге. Серый карандаш, серое его лицо. Чуть погодя он подвинул альбом с края колен ближе к бедрам. Она отвернулась, потом перевела взгляд на окно. На замусоренную улицу Дублина. А он рисовал. И поглядывал на нее. А предмет его отворачивался.