Не волнуйся, старушка. Все образуется. Бывает, так сперва и не скажешь, но все будет хорошо, и все будут благополучны, и всё обернется к лучшему.

Gaudeamus igitur.

Я очень по тебе скучаю.

Твой любящий братец,

 Дейви

P.S. Вчера вечером слышал, как один старый морской волк насвистывал этот мотивчик. Кажется, Джонниджо Берк тоже напевал что-то похожее?[38]

В какую бы часть света ни приехал англичанин, каждый никчемный философ-резонер, каждый глупый священник-фанатик упрекает его положением Ирландии.

«Таймс», март 1847 года

Одиннадцатый вечер путешествия, некоторые подробности десятого и в заключении вновь одиннадцатый. Последовательность событий, которые, можно сказать, двигаются по кругу и в ходе которых автор дважды встречается со своим соперником

32°31’W; 51°09’N

10 часов пополудни

Грантли Диксон замер подле курительного салона. Едва он потянулся к ручке двери, как слуха его достиг пронзительный звук, похожий на чаячий крик. Но в небе над ним не было никаких птиц. Звук послышался снова, негромкий, однако резкий, проникающий в самое сердце. Он подошел к фальшборту, посмотрел вниз. Там бурлил и пенился черный океан.

Звук доносился не из трюма и вообще не с корабля, но Диксон слышал его уже второй день. Он спрашивал прочих пассажиров: кажется, его заметили все, но никто не знал, откуда этот звук. Привидение, рассмеялся какой-то матрос, не отказав себе в удовольствии смутить сухопутную крысу. Призрак знахаря, «Джона Завоевателя»[39], умершего в трюме от лихорадки еще в ту пору, когда на «Звезде» перевозили рабов. Русалка стонет, заманивает их на погибель. Сирена летит с попутным ветром, выбирая миг, чтобы наброситься на них. Помощник капитана высказал предположение разумнее. Это воздух в твиндеках усталого корабля. Причуды воздуха, сэр. Такую старую посудину, как «Звезда», не раз латали, обычно кое-как и на скорую руку. За каждой панелью — путаница креплений, ржавых труб, растрескавшихся шпангоутов, прогнивших частей рангоута, изъеденных червями и крысами. В ветреную погоду кажется, будто судно поет. Не корабль, а плавучая флейта, сэр, поврежденный орган некогда великого собора. По крайней мере, помощник капитана предпочитал думать именно так.

Из-за решетки за ним наблюдал малорослый калека. Он всегда наблюдает за всеми, этот хромой бедолага. Наверное, хочет попросить милостыню, подумал Диксон. Бродяга посмотрел на небо, кашлянул. Повернулся. Чихнул. Поковылял обратно во мрак. Прелюбопытный субъект. Кажется, совершенно одинок и не испытывает нужды ни в чьем обществе. Корабль вообще полон курьезов. Диксон видел, как этот хромой сегодня в сумерках таращился на стену рубки по левому борту. Кто-то украсил ее странным рисунком. Прописная буква «И», заключенная в сердце.

Интересно, о чем хотел поговорить со мной Мерридит, подумал Диксон, хотя и догадывался. Быть может, сегодня вечером правда выйдет наружу. Давно пора. Ложь слишком затянулась. Тайные встречи и мелкие обманы адюльтера, прятки, вымышленные имена, гостиницы у вокзалов. Вероятно, вчерашняя их стычка с соперником вызвала кризис — или он вот-вот наступит. Пора бы прекратить ссоры. Они теперь случались почти каждый вечер, смущали Лору и прочих пассажиров. Все можно обсудить цивилизованно. Если бы только не его уныние и усталость.

За две недели до того, как взойти на борт «Звезды морей», Диксон целый день обивал пороги лондонских издательств. Херст и Блэкитт. Чепмен и Холл. Брэдбери и Эванс. Дерби и Дин. Имена, как у водевильных комиков — и судя по тому, что ему предлагали, они такие и есть.

Тремя месяцами ранее он за солидную плату нанял секретаря, который переписал сборник его рассказов во множестве копий. Рассказы основывались на недавнем путешествии по Ирландии, и Грантли Диксон вложил в них немало сил.

До поздней ночи в своих комнатах в «Олбани» он снова и снова правил рукопись. Добивался легкости стиля, старался избавиться от журналистской беспристрастности, привнести в текст чуточку больше чувства. Закончив, прочитал один из рассказов Лоре — после того как они встали с постели, — и сказал, что будет благодарен, если она даст честную оценку его труду.

— Твоему труду? — переспросила она.

— Моему рассказу, — поправился он.

Но ей рассказ не понравился.

Они поссорились из-за этого.

Она обвинила его в слепой приверженности фактам. Искусство призвано рождать красоту. Серьезный художник, по-настоящему интересный писатель берет материал из обыденной жизни и преображает его. Так говорил мистер Рескии на лекции, которую она недавно посетила в Дублине.

— То есть ты хочешь сказать, что я не художник?

— Разумеется, ты талантливый журналист. К примеру, ты очень точно описываешь пейзажи. У тебя сильные полемические статьи. Но художник берет выше. Не знаю, как объяснить. Он смотрит на действительность под другим углом.

— Ты имеешь в виду, как твой муж.

— Я этого не говорила. Но он и правда хорошо рисует.

— Лучше, чем я пишу?

— Это нечестно, Грантли.

— А что тогда честно? То, что мы вынуждены встречаться, как воры?

— Почему бы тебе не довольствоваться тем, что есть, глупый? Давай вернемся в кровать.

Но возвращаться в кровать ему не хотелось. Словно она оскопила его этим критическим отзывом. А может, дело в том, что он впервые с детских лет обнаружил перед кем-то свою потребность в признании. Эта размолвка отравила остаток вечера. И в ресторане, и после его выступления они почти не говорили. И даже когда он провожал ее на полуночный поезд до Кингстауна, ссора чувствовалась между ними, точно невысказанный грех. На прощание они сдержанно пожали друг другу руки, как всегда на людях, но Диксону показалось, что рукопожатие получилось сдержаннее обычного. И лишь когда поезд отошел, Диксон понял, что должен был извиниться перед Лорой.

Он вознамерился доказать, что она ошибается и его рассказы вовсе не такие, как она полагает. Ведь Лора могла полюбить только художника: любой, кто ее знает, это подтвердит. Быть может, она сама этого не сознает, но однажды поймет Диксону не хотелось думать, что тогда будет.

Ему отказали везде, куда он обращался. Чересчур длинно, чересчур кратко, чересчур серьезно, чересчур легковесно. Рассказы неправдоподобные. Персонажи ненатуральные. И, словно в насмешку, по пути на последнюю встречу он увидел на Оксфорд-стрит этого идиота Диккенса: тот приподнимал цилиндр, точно победоносный генерал среди плебеев. К нему подбегали, жали руку, будто он герой, а вовсе не шарлатан, этот неподражаемый шпрехшталмейстер «Очерков Боза», придумщик бидлов, сирот во вкусе Харроу-роуд[40] и евреев с орлиным носом. На что только не клюнет публика: жалкое зрелище! «Сэр, пожалуйста. Мы хотим продолжения».

С издателем Томасом Ньюби Диксон познакомился на очередном литературном вечере у Лоры. Ньюби показался ему человеком мыслящим и благоразумным, вдобавок все знали, что книги он при желании публикует споро. Но издательство маленькое и много не заплатит. Однако Диксон рассудил, что надо с чего-то начинать. Он и не подозревал, что его вновь поджидает разочарование.

— Я не утверждаю, что рассказы ваши дурны: вовсе нет, мой дорогой Грантли. У вас на диво живой слог. Но, к сожалению, сочинения ваши похожи на проповедь. А это вещь нестерпимая. Все эти рассуждения о Пате и его бедном осле. Для газеты — отлично. От газеты именно этого и ждешь. Однако же для беллетристики этого мало. Читателю нужно совсем другое.

— Что же?

— Ему хочется с головой окунуться в старую добрую увлекательную историю. То, что вы тут пишете, вгонит его в уныние. Взять хотя бы этого моего малого, Троллопа. Вы читали его «Макдермотов из Балликлорэна»? Он пишет о нищете, но не в лоб.