Куда больше меня встревожило известие, которое принес после осмотра первый помощник Лисон: оказалось, что некоторые пассажиры третьего класса выламывают доски палубы, внутренней обшивки трюма, а также части коек, и используют их как топливо. В одной части близ кормы оторвали почти все внутренние панели, в наружной обшивке тоже зияют дыры, в которые теперь беспрепятственно проникает ветер и осадки.

После такого известия я вновь отправил Лигона в трюм, велел собрать всех пассажиров на шканцах и в самых крепких из допустимых выражений напомнил им о правилах касательно костров, свечей и открытого огня в трюме. Указал, что повреждение любой части корабля — тяжкое преступление, которое карается тюремным заключением. И пусть плыть нам осталось всего день, однако правила в этом отношении необходимо соблюдать строжайшим образом, поскольку в полулиге от порта корабль тонет так же быстро, как в открытом море.

Среди собравшихся пассажиров были мистер Диксон и леди Кингскорт, которые, несмотря на мои просьбы не выходить за пределы первого класса, последнее время взяли за правило посещать трюмных пассажиров и стараются помочь им. Он сделал несколько бесполезных замечаний, спросил меня громко и во всеуслышание: неужели людям ночью дрожать от холода и сырости и т. д. — словом, подстегивал их и без того существенное раздражение.

— Что бы вы сами сделали в этакой ситуации, черт возьми? — воскликнул он.

Я ответил, что богохульством им не поможешь, и ругательства их не обсушат и не обогреют, и что бы я ни делал, я ни в коем случае не стал бы губить корабль, который не дает погибнуть мне самому, поскольку это верх сумасбродства.

Он разразился кощунственной тирадой, ушел, вскоре вернулся с одеялами из своей каюты и из каюты леди Кингскорт и настоял, чтобы я отдал их трюмным пассажирам. Я так и сделал. Но, признаться, невольно подивился, что он так спокойно позаимствовал одеяло с кровати замужней дамы, причем явно без спроса.

Наши американские друзья значительно преуспели на многих поприщах, однако хороших манер им зачастую не хватает.

11.53 пополудни. Маяки на крайней восточной точке Лонг-Бич возле залива Саут-Ойстер. Начинается шторм.

Нагие прибытие в Нью-Йорк и неожиданные трудности, поджидавшие нас там, а также некоторые постыдные события последующих дней

4 декабря 1847 года, суббота

Двадцать семь дней, как мы отплыли из Кова

Долгота: 74°02’W. Шир.: 40°42’N. Настоящее поясное время по Гринвичу: 04.12 утра (5 декабря). Судовое время: 11.17. пополудни (4 декабря). Время национальной обсерватории США: 11.12 пополудни (4 декабря). Напр. и скор, ветра: О. 88°, 2 узла. Наблюдения и осадки: очень холодно, пронизывающие шквальные ветра. Стоим на якоре в Нью-Йоркской бухте.

Сегодня утром, без четверти пять, мы прошли бухту Джамейка и полуостров Кони-Айленд и достигли плавучего маяка Скотланд в бухте Лоуэр, которая ведет к Южному каналу Нью-Йоркской бухты. Там мы отдали сигнал флажками, чтобы к нам отправили лоцмана. Преподобный Дидс отслужил краткий благодарственный молебен за наше благополучное прибытие, мы же тем временем дожидались штурмана и начальника пристани: никогда еще за все годы службы я так не радовался и так не благодарил Всевышнего, как в это утро. Лорд Кингскорт помолился с нами, что было поистине необычно. Он сказал, что последнее время мучится бессонницей.

Прошло два с лишним часа, сигнала не последовало, но я не придал этому значения, поскольку в последние годы порт всегда переполнен. Я вернулся к себе, принялся собирать вещи. К одиннадцати часам лоцман так и не объявился, и я немного встревожился. Я вернулся на верхнюю палубу и вместе с матросами стал дожидаться его прибытия.

Наконец около полудня вдали показались буксиры, и пассажиры разразились криками ликования. Многие обнимались, пели гимны и народные песни. Но выяснилось, что придется еще подождать, и это известие умерило их радость. На первом буксире приплыл чиновник городской карантинной службы, ему поручили передать мне приказ: согласно закону о таможне сходить на берег запрещается до получения соответствующих распоряжений. Пояснить приказ отказался: я-де обязан повиноваться и поддерживать порядок на корабле. Ни матросам, ни пассажирам я ничего не сказал, только Лисону. Мы согласились с ним, что эта новость вряд ли их обрадует.

Лоц-командир Жан-Пьер Делакруа, француз из Луизианы, поднялся на борт и встал за штурвал. По-английски он почти не говорит, и я послал за мистером Диксоном, тот говорит по-французски. Но Делакруа так и не рассказал нам, что творится в порту — отвечал лишь, что делает свою работу.

Когда мы привязали концы к буксирам и по каналу Нэрроуз двинулись в бухту, многие пассажиры невероятно оживились. После месяца в море всегда приятно оказаться так близко к суше. И действи тельно, в холодных лучах солнца суша казалась зеленой и прекрасной: на западе — Статен-Айленд и Нью-Джерси, на востоке — фермы и маленькие городки Бруклина. Порой моряки говорят, что у суши есть запах: сегодня так и было — дивный аромат растительности и фуража. В редеющем тумане показался город Ред-Хук, пастухи на маячивших вдали холмах снимали шапки и махали нам — к великому восторгу всех пассажиров.

И лишь когда лоцманы направили нас в канал Баттермилк, я заметил: что-то не так, поскольку за те четырнадцать лет, что я хожу этим маршрутом, такого не случалось ни разу. Меня одолело дурное предчувствие. Нас провели вокруг острова в бухту, и глазам нашим открылось самое плачевное зрелище.

Никогда в жизни я не видал такого. По моим оценкам, сейчас на якоре в гавани стоит около сотни судов, и всем им запретили причалить. Лоцманы-буксиры определили нас в четверти мили от порта Саут-Стрит, меж «Кайлбреком» из Дерри и «Розой Арранмора» из Слайго, кормой к нам стоит «Белая кокарда» из Дублина. Нам велели бросить якорь и ожидать дальнейших распоряжений. К тому времени, как мы встали на якорь, закрепились и написали отчет для чиновника из таможенной службы, подошли еще два судна, «Кайлмор» из Белфаста и «Сэр Джайлс Кавендиш» из Мобила: последнее направлялось из Алабамы в Ливерпуль, однако в северной части Пенсильвании у них порвался грот.

Я задумался, как быть в сложившейся ситуации. Если я сообщу, что у меня на борту много больных (так и есть), это уменьшит и без того невеликие шансы пассажиров получить разрешение сойти на берег.

Трудно решить, как поступить. Я отправил вестом ку в порт, что у меня почти закончилась провизия и вода, а на борту более трехсот человек, матросов и пассажиров, но управление порта велело ждать. Воду обещали прислать, и врача, если возникнет необходимость, но любая попытка сойти на берег будет расценена как нарушение закона и встретит суровое противодействие — вплоть до сожжения судна и заключения всех матросов и пассажиров в тюрьму. Я попросил прислать ко мне представителя компании, чтобы посоветоваться с ним, но, когда я пишу эти строки, никто так и не прибыл.

В два часа дня мне нанес визит доктор У-м Манган и сказал, что его очень тревожит положение дел на корабле. Некоторые пассажиры серьезно больны, их следует немедля отправить в инфекционную больницу. Я объяснил, что в сложившихся обстоятельствах бессилен что-либо предпринять. Тогда он спросил, действительно ли мы везем в том числе и ртуть. Я ответил, так и есть, и он попросил выдать ему сколько-нибудь для изготовления лекарств. Разумеется, я согласился. («Наверное, какой-то развратник из трюма подцепил дурную болезнь, — пошутил Лисон, когда добрый доктор ушел. И добавил: — Одну ночь с Венерою, всю жизнь с Меркурием»[106]. Но меня его шутка ничуть не рассмешила. Я видел, как умирают от этой страшной заразы — такого не пожелаешь злейшему врагу.)

Положение тревожное, если не сказать опасное. Многие пассажиры выбросили свои одеяла и подушки за борт, полагая, что карантинные чиновники станут осматривать их на предмет вшей, и теперь им нечем спастись от ночного холода. Они не понимают, что какими бы холодными ни были дни, ночной холод в этих широтах бывает губителен. Мы стоим так близко к «Ферритауну» и «Клипперу», что наши пассажиры перекрикиваются. Ходят всевозможные слухи: а именно, что всех, кто прибыл из Ирландии, заворачивают на таможне, что все европейские эмигранты обязаны предъявить сумму в тысячу долларов, и лишь тогда их пустят в Америку, что мужчин разлучают с женами, детьми и прочими родственниками и отправляют на родину.