— К чёрту ваших тамплиеров, я сказал! Забудьте вы о них, как о страшном сне! Не об этом надо думать. Не о сапогах. А о наступлении! Выиграем войну, вы сюда вернётесь и займётесь разгадкой дела о тринадцати сапогах. А сейчас выкиньте этот бред из головы и сосредоточьтесь на главном! У нас наступление встало! Генерал Миллер в самое ближайшее время будет узнавать о результатах наступления, а я не буду знать, что ему доложить! И не смогу объяснить, почему до сих пор мои танки не могут проехать и сравнять с землёй позиции тринадцати русских! Почему наступление встало? Почему мы никак не освободим дорогу, и наши доблестные войска не прорвутся в этот проклятый Новск?

— Наши сапёры сейчас этим занимаются, и в самое ближайшее время дорога будет расчищена и свободна, — заверил адъютант.

— И долго они будут этим заниматься? Почему над этим проклятым городом не развевается наш флаг⁈

Понимая негодование командира, Вольфганг Зеппельт кивнул и также как, и Фишер, вытянулся по стойке смирно. После чего негромко произнёс:

— Господин полковник, если не обращать внимания на странности с сапогами и сосредоточится на анализе боя в лесополосе, то становится очевидным, что наши доблестные воины столкнулись с профессионалами высшей категории. И они…

— Ни черта не они, а вы! Вы профессионалы! Это вы со мной прошли весь путь через Францию, Чехословакию, Польшу и оказались здесь. Вы, а не они. Так почему же мы несём такие огромные потери⁈ Половина колонны горит, большая часть пехоты уничтожена и при этом вы мне говорите, что у врага есть потери в четыре человека? Да вы с ума, что ль, сошли⁈ Как так получилось, что они не несут боевые потери⁈ Почему их погибло в разы меньше чем моих солдат — солдат фюрера? Почему им в момент отхода не нанесли поражение? Наша артиллерия, что, не работала по тем координатам? Я же давал разрешение на открытие огня по этой проклятой лесополосе. Причём давал разрешение не единожды! Так что же получается, все артиллерийские налёты были впустую? Корректировщик давал для целей неправильные координаты⁈

От злости полковник ударил тростью по стенке окопа и зарычал:

— А сейчас немедленно соедини меня с артиллерией, — и обратился к обер-лейтенанту. — А вы, Отто, идите в госпиталь. Вам там окажут необходимую помощь.

Тот, отдав честь, ушёл. А адъютант, тем временем связавшись с артиллерией, позвал своего командира к трубке телефона. Как оказалось, артиллеристы готовы продолжать работу, но от корректировщика пока нет новых указаний.

— Заряжайте все стволы. Через десять секунд вы получите нужные координаты, — рявкнул полковник и, положив трубку, продолжил: — Вольфганг, немедленно соедините меня с корректировщиком! И прикажи хозяйственному взводу срочно построить виселицу, после боя мы этого дурака повесим перед всем строем!

Но как бы адъютант ни старался наладить связь, по какой-то непонятной причине ни с первой попытки соединения, ни со второй, ни с десятой корректировщик артиллерийского огня так трубку и не взял.

Услышав, что наводчик в этой комнате не один, остановился, так и не миновав приоткрытую дверь. Первоначальный план, в котором я оглушаю корректировщика и беру его в плен, необходимо срочно подкорректировать.

«Их двое. Я один. С двумя мне совладать будет очень сложно. И даже если я их пленю обоих, следить за их действиями одному и в то же время смотреть за обстановкой будет практически невозможно. Я устал и, контролируя сразу обоих, могу проявить невнимательность, совершить ошибку, которая, скорее всего, станет для меня фатальной, да и не только для меня, но и для наших обороняющихся бойцов, у которых, если я погибну, не будет шансов удержаться. А значит, рисковать я не могу. И из двух немецких корректировщиков мне нужно будет выбрать одного».

Интересно, отрешённо отметил я, как же время в критические моменты замедляется и растягивается. Секунды, обычно пролетающие мимо стремительным птицами, сейчас замерли, позволяя немного обдумать происходящее, прикинуть обстановку и сделать из неё соответствующие выводы. И, вот так вот прикинув, я, что показалось мне совершенно логичным в тот момент, решил оставить в живых того, кто главный, кто командует и, собственно, корректирует артиллерийский огонь.

Положил винтовку на пол, достал из-за пазухи верный ТТ, из-за ремня вытащил финку и, взяв оба оружия в руки, протиснулся в дверь, стараясь максимально бесшумно подобраться к выбранным целям.

Как и ожидалось, целей этих было две.

Один — тот, кого я планировал оставить в живых, сидя на стуле, через выбитое в стене отверстие, смотрел в окопный перископ. Сам перископ стоял на сложенной стопке кирпичей, что были, скорее всего, взяты из пролома. Рядом с наблюдающим, вглядываясь в бинокль и прислонившись плечом к тумбе, на которой стояли два телефонных аппарата, сидел на полу его помощник, что по предварительным, но очень вероятным прогнозам в самое ближайшее время должен будет отправиться прямиком в один из адских котлов.

Находились враги невдалеке от входа, и мне хватило всего пары мгновений и трёх шагов, чтобы оказаться рядом.

Пол чердака, сработанный из массивной доски, был довольно чистый. Крыша здания при боях в городе не пострадала, и сухое помещение оказалось незахламленным — ни валяющейся черепицы, ни битого стекла от бутылок, ни завалов из перекрытий не было.

Осторожно приблизившись, до последнего момента опасаясь, как бы не скрипнула половица, выдав меня противнику, подобрался практически за спину помощника и занёс нож для удара, но ровно в этот самый момент противно и совсем некстати загудел один из телефонных аппаратов.

Корректировщик, не отрываясь от стереотрубы, приказал:

— Ответь.

И его помощник, оторвавшись от бинокля, через который созерцал поле боя, повернулся всем корпусом и потянулся рукой к тумбочке, на которой трезвонящий аппарат и стоял.

И, естественно, сразу же он увидел меня.

О том, что мой теперешний вид производит на немецких солдат неизгладимое впечатление, я уже ранее догадывался на примере военного жандарма, санитаров и ныне покойных охранников, сейчас лежащих внизу. И сейчас произошла та же самая картина — широко раскрытые глаза немца, открытый от изумления рот и небольшой возглас от испуга, который уже через мгновение превратился в хрип из-за полученных множественных колотых ранений.

Помощник наводчика ещё только падал, а на непонятные звуки уже обернулся сам корректировщик, который, естественно, ничего не понимая, произнёс:

— Что ты хрипишь⁈ Поперхнулся?

И когда он, полностью обернувшись, увидел меня, реакция была у него точно такая же, как и у его покойного коллеги.

— Тихо! — зашипел я по-немецки. — Рот закрой и молчи! Откроешь его, присоединишься к своему камраду! Ферштейн?

Так как я стоял с пистолетом в левой руке и с окровавленным ножом в правой буквально в метре от немца, серьёзность моих намерений лишний раз доказывать мне было не нужно. Они и так были очевидны и написаны на моём лице, о котором жандарм сказал, что там одно сплошное месиво.

Немец сразу всё прекрасно понял. Он, не переставая таращиться, придерживая одной рукой трясущуюся челюсть, другой, наконец, закрыл себе ладонью рот и, сделав жалобные глаза, заикаясь, начал мямлить:

— Не-не-не надо. У-у-у меня ма-ма-ма…

— О маме раньше надо было думать, — улыбнувшись, напомнил я прописную истину.

От страха, а, может быть, и от сияющего очарования моей улыбки, корректировщик упал со стула на пол. Телефон продолжал надрывно визжать зуммером.

— Не-не-не надо! — вновь взмолился он, отползая от меня. — Не надо!!

«Только истерики мне здесь не хватало», — подумал я, а вслух сказал:

— Не буду, если выполнишь одно условие.

— К-какое?

— Если будешь делать, что я говорю.

— Я буду, — закивал тот, а затем, вытерев рукой намокшие глаза, повторил: — Я-я-я буду! Всё ч-ч-что скажите. Только не-не-не надо.