В неразрушенном подвале больницы, в котором он собрал всех командиров подразделений, полковник вермахта лично произнёс перед своими офицерами речь.

В первую очередь он напомнил ещё раз, что все люки и двери в транспортных средствах, бронетранспортёрах и танках открывать на марше и при атаке строго-настрого запрещено. Это он повторил с десяток раз, после чего перешёл к деталям будущего наступления.

Злость на врага буквально обуяла его, и немецкий офицер в своей пламенной речи пообещал стереть с лица земли всех, кто встанет у них на пути.

— А что касается проклятых снайперов, то их живыми вовсе не брать! — он сжал кулаки в неистовой злобе и, в решительности повторив: — Не брать!! — закончил свой спич судьбоносными словами: — Нашу доблестную атаку мы начнём на рассвете!

И вскоре рассвет наступил…

И вот стал приближаться долгожданный и одновременно ненавистный, неотвратимый рассвет. И мы, и враг прекрасно знали, что вместе с предшествующими восходу Солнца сумерками придёт боль и кровь. Немцам крайне необходимо было захватить наши позиции и город. Нам предстояло держаться во что бы то ни стало, ибо дороги назад у нас не было. Здесь и сейчас должна была решиться судьба города, судьба дивизии, моя судьба.

Всё это я прекрасно понимал, но вот только вместе с рассветом ко мне начала приходить сонливость. Очень захотелось спать. Я понимал, что этого делать сейчас категорически нельзя, и как мог боролся с этим.

Так как все мы находились в засаде, то ни сесть, ни пройтись, чтобы размяться, ни пробежаться, чтобы согреться, я, разумеется, не мог. Я лежал в специально оборудованной нише небольшого мокрого окопа, под мелким дождём, который шёл всю ночь, и, несмотря на то, что замёрз, что периодически постукивал себя ладонями по щекам, очень хотел спать.

Суета последних дней, переживания, контузия, ранение и сегодняшний ночной марафон, в котором я ни разу не присел, как заведённый, без отдыха мотаясь от Новска до места засады всю ночь напролёт, изрядно вымотали как тело, так и нервную систему. Хотелось просто закрыть глаза и поспать хотя бы минут шестьсот.

«Ведь не зря же говорят в народе, что сон целит, и что человек, когда недоспит, он не только становится нервным, но и…»

— Забабаха! Ты чего, захрапел⁈ Спишь, что ль⁈ — встряхнули меня за плечо, чем привели в чувство.

Я не понял, спал я уже или ещё нет, но толчок Воронцова вывел меня из этого непонятного аморфного состояния.

— Лёшка, ты не спи, — тут же зашипел сидящий на ящике в окопе Зорькин. — А то заснёшь, и немец нас всех прикончит.

— Как пить дать, прикончит, — поморщившись, согласился с ним Садовский и негромко буркнул: — Да всё оно едино, что так и так. Всё одно сегодня помрём.

Последние слова Садовский произнёс негромко, но чекист их услышал.

А потому проскрежетал зубами:

— Отставить разлагающие разговоры!

Помощники замолчали, а я в очередной раз отметил себе, что в будущем, выходя на задание, никогда не возьму с собой бойца, который добровольно идти не хочет.

«Нафиг надо доверяться тому, кто может подвести⁈»

Задумавшись об этом, и продолжая устало осматривать унылый пейзаж, не сразу понял, что привлекло моё внимание. Я почувствовал в теле всплеск адреналина. Вмиг всё внутри напряглось, и обострилось чувство опасности.

Прислушался. Кроме шума дождя, покашливания чекиста и недовольного сопения промокших и замёрзших условно добровольных помощников, никаких посторонних звуков слышно не было. Посмотрел в небо и вгляделся в серые тяжёлые тучи. За полминуты наблюдения ничего необычного увидеть не удалось.

«Может быть, немецкие самолеты, используя облачность, прячась там за облаками, уже подбираются к нам?»

Вновь прислушался, надеясь услышать шум работы двигателя каких-нибудь «Фоккеров», «Мессеров» или «Юнкерсов». Но опять ничего не услышал. В пейзаже, что расстилался перед нами, на первый взгляд ничего не менялось. Однако чувство тревоги не утихало и, наоборот, стало даже нарастать.

Воронцов, заметив моё напряжение, поинтересовался:

— Алексей, что случилось?

Я не ответил, боясь упустить что-то важное, а просто пожал плечами, мол, не знаю.

Чекист не стал повторять вопрос, а, проследив за моим взглядом, прильнул к биноклю и тоже стал смотреть в небо.

Я же, так ничего необычного не увидев в небесах, принялся более внимательно осматриваться, иногда фокусируя взгляд на прилегающей к Троекуровску территории.

В самом городе из-за тумана от реки никакой активности противника видно не было. Как ни старался хоть что-то разглядеть и кого-то увидеть, мне этого сделать не удалось. Улицы были словно мертвы.

Убедившись, что там тоже тихо, стал рассматривать дорогу, которая связывала Троекуровск с Новском. Именно часть этой дороги мы заминировали, именно по ней, как мы ожидали, вскоре должен начать своё наступление противник.

После тщательного осмотра ничего подозрительного мне вновь увидеть не удалось. Дорога как дорога. Никакие группы сапёров врага по ней не двигались и, вероятно, двигаться даже не собирались. В общем, этого следовало ожидать, ведь мы установили свои сюрпризы, так и не попав в поле зрения врага.

«Но что-то меня всё же тревожит⁈ Что?» — не понимал я своё волнение, вновь и вновь рассматривая место минной засады.

Всё вроде бы нормально. Вокруг ни одной живой души. Сюрпризы на месте. Связывающие их и образующие одну единую сеть провода, спрятаны в неглубокую траншею и присыпаны травой и ветками. Некоторые сюрпризы, конечно, немного торчат холмиками из земли, но все они тоже вполне неплохо закамуфлированы и так просто, не приблизившись на довольно близкое расстояние, их не разглядишь. И уж тем более не определишь издалека, что это вовсе не кочка какая-нибудь, а большой «бадабум».

Одним словом, дорога была чиста и готова к приёму захватчиков. Но всё же, беспокойство не уходило, и я начал детальный осмотр прилегающей к дороге местности.

И вот, как-то очень неожиданно, мне вновь что-то показалось неправильным. Точнее сказать, не неправильным, а каким-то меняющимся, что ли. То есть смотришь ты вперёд, всё видишь незыблемым и без каких-либо изменений. А потом раз, и что-то поменялось. Но что? Ведь всё осталось как прежде, и этих самых изменений абсолютно невидно.

Расфокусировал зрение, потёр глаза и стал рассматривать общую картину.

Чекист, продолжавший рассматривать местность в бинокль, покачал головой:

— Не-а, ничего не вижу.

Зорькин и Садовский, поддавшись общей нервозности, высунули головы из окопа и тоже смотрели вперёд. Но в связи с тем, что биноклей и моего необычного зрения у них не было, совершенно понятно, что они также ничего не увидели. Однако свою лепту в разговор всё же внесли.

— Ни хрена не видно, — нервно постучав пальцами по костяшкам руки, произнёс Зорькин.

Ну, а Садовский, по своему обыкновению, задал более пессимистичный, но всё же актуальный вопрос:

— А что мы вообще высматриваем-то?

— Кто бы знал, — прошептал я и тут аж заморгал от неожиданности.

А произошло это, потому что я увидел крайне необычную картину. Кучки травы и грязи, что были в поле на той стороне дороги, где-то в полукилометре от неё, взяли, да и проползли несколько метров.

Моментально сфокусировал туда зрение и уже через секунду докладывал лейтенанту госбезопасности:

— Вижу не менее тридцати-сорока пехотинцев противника. Левее, на десять часов. Они ползут в междурядье, на картофельном поле.

Воронцов сразу стал осматривать то место в бинокль и уже через пару секунд произнёс:

— Ага. Вижу.

Каких-либо команд командир не подал, поэтому я также продолжил рассматривать неприятеля.

Все ползущие и маскирующиеся в поле солдаты врага были неплохо замаскированы. Кроме камуфляжной пятнистой одежды, каждый пехотинец для большей маскировки применял ветки кустарника и длинные стебли трав. Утренняя дымка и дождь способствовали незаметному продвижению, и, если бы не моё аномальное зрение, то вряд ли бы я смог заметить этот отряд с такого внушительного расстояния. Их и в бинокль-то разглядеть, очевидно, было очень сложно, что уж говорить про обычное зрение.