Зорькин всё же нашёл в себе силы и, сглотнув, произнёс:

— Здравствуйте, Григорий Афанасьевич. Здравствуй, Алексей, — потом поднялся и добавил: — Мы тебя искали.

— Наслышан, — кивнул я и обратился к раненым: — Товарищи, вы не оставите нас на пару минут? Или тут есть неходячие? Тогда давай, Иван, выйдем в коридор, пройдёмся.

— Да нет, — сказал усатый красноармеец. — Тут все собрались нетяжёлые, так что выйдем, перекурим. Говорите, коль надо.

Пропуская трёх раненых, негромко обратился к Воронцову:

— Я с ним один на один поговорить хочу. Ты вроде говорил, что тебя ждут?

— Один? Ты уверен? — негромко спросил чекист.

— Да.

Воронцов не стал больше ничего выяснять и вышел.

Зорькин встал, не глядя на меня, подошёл к большому окну, открыл его, вздохнул полной грудью, а затем, повернувшись и посмотрев мне в глаза, спросил:

— Он не знает?

— Нет, — покачал я головой, потом добавил: — Но как ты понимаешь, догадывается.

— Догадывается, — согласился Зорькин, сел за стол, взял в руку нож, затем карандаш и стал его бессмысленно затачивать, размышляя вслух: — Твои слова против моих слов, но… — он сделал паузу, постучал по острому кончику карандаша и, кивнув себе, продолжил: — … ты с ним в хороших отношениях. А значит, он поверит тебе. И моя карта бита.

Вероятно, он очень нервничал, потому что, бросив заниматься ненужной заточкой, убрав карандаш с ножом в сапог, обхватил голову руками:

— Ты не поверишь, Забабашкин, это же со мной первый раз случилось. Ты же знаешь, я не трус. Мы же с тобой не раз на немца ходили. И за самолётами бегали, и сбивали их, и снайпера ты того немецкого при мне убил. И других немцев тоже убивал, а я патроны тебе подавал. Ты это помнишь⁈

— Помню, Ваня, помню. Но помню я и то, как остался один.

— Прости! — он упал на колени. — Не знаю, что на меня нашло. Не знаю, что случилось. Сломался! Сломался!! Но ты можешь понять это или нет⁈ Можешь понять и простить? Никогда так больше не сделаю! Понимаешь меня? Никогда!

На душе от таких слов у меня заскребли кошки. Я видел, что человек мучается, стыдится своего поступка. Видел и слышал сказанные слова. А потому поверил ему.

Да, человеку свойственно совершать ошибки. Зорькин струсил и был презираем мной. Но сейчас я видел его мучения, видел искреннее раскаянье и сам, ощущая всю глубину его терзаний, решил забыть, как о страшном сне, о том неприятном эпизоде.

— Хорошо! Я прощаю тебя. Но ты должен дать слово, что этого больше никогда не повторится, — стараясь держать ровный тон, произнёс я.

— Конечно! Я обещаю тебе, Алексей! Я никогда больше не поступлю столь мерзко! — с болью и одновременно радостью в душе проговорил он и, вскочив, бросился ко мне. — Клянусь!

Тело у меня всё болело, но я посчитал за радость обнять своего боевого товарища, который хоть и совершил ошибку, но нашёл в себе силы и признал её.

— Никогда! Слышишь: никогда! — говорил он, а из глаз его текли слёзы.

— Я тебе верю, Иван, успокойся, — отвечал ему я, стараясь сам не расплакаться.

Оно так бывает, ведь, когда человек радуется, часть от его радости и облегчения получает и тот, кто рядом.

В дверь палаты аккуратно постучали и заглянувший Воронцов, произнёс:

— Лёш, можно тебя на секундочку.

«Наверное, забыл меня о чём-то спросить?» — подумал я, решив заканчивать разговор с Зорькиным.

Приблизился вплотную к его уху и прошептал:

— Хорошо, Зорькин, давай обо всём забудем и пойдём дальше. Считай, что тебе в жизни выпал второй шанс! Как и мне.

— Спасибо тебе, Алексей.

Он протянул руку, я её от души пожал, и мы ещё раз обнялись.

Да, он был трусом. Да, он меня предал. Но он казался нормальным парнем, которому просто надо было дать шанс на исправление.

Разомкнув объятия, я повернулся к Воронцову и сказал:

— Пойдёмте, товарищ лейтенант госбезопасности, как я и ожидал, всё нормально.

— Да? Ты уверен? Я думал, ты… — подозрительно прищурился чекист.

— Нет, я же говорю: всё хорошо. Зорькин нормальный боец, — ответил я и, развернувшись, пошёл к выходу.

Воронцов постоял пару секунд и проследовал за мной.

— Уф!! — выдохнул за спиной Зорькин.

Негромко, но я его услышал.

«Да, напрягся парень. Перенервничал. Оно и понятно, время сейчас военное и за оставление позиции наказание суровое — расстрел».

Обернулся, чтобы закрыть за нами дверь, и увидел, что тот, даже не раздеваясь, упал на постель.

«Ничего, — улыбнулся я, — полежит, оклемается».

Однако в тот момент, когда я хотел было отвернуться и продолжить путь, мне что-то неуловимое резануло взгляд. Что-то в том, как лежал боец, показалось мне очень странным.

Сфокусировал зрение, и меня аж шатнуло в сторону, да так, словно бы мне по подбородку ударили здоровенным кулаком.

— Лёша, что случилось? — увидев, что я остановился как вкопанный, спросил Воронцов.

— Секундочку. Секундочку! — прохрипел я и поковылял обратно к вставшему на путь исправления. А когда подошёл вплотную, спросил: — Иван, а ты почему в сапогах?

— Что? — не понял тот, подняв на меня взгляд.

— Я говорю: ты почему в палате в сапогах?

— Так ранение же пустяковое. Сейчас перевязали, чуть оклемаюсь и на позицию вернусь.

— А ты в своих сапогах? Они твои?

— Э-э, да. А что не так? — присел он.

Я взял его за сапог, поднял ногу, затем отпустил её и, схватив стоящий неподалёку костыль, принадлежащий кому-то из раненых, наотмашь ударил Зорькина по голове.

И пока тот, ничего не понимая, начал падать на кровать, я подскочил к нему ближе и, нанося костылем очередной удар, закричал:

— Ах ты тварь блохастая с коваными гвоздями на копытах!

Воронцов позвал из коридора Горшкова, и им, при помощи нескольких раненых через некоторое время удалось оттащить меня от немецкого диверсанта.

— Немедленно прекрати! — взорвался чекист. — Что ты творишь? Совсем с ума сошёл⁈

— Я изобличаю предателя и диверсанта, — пояснил я, проскрежетав сквозь зубы.

— С чего ты это взял? Почему ты так считаешь? Ты же только что говорил, что всё нормально, и с ним вы руки друг дружке жали⁈ Так теперь-то ты с чего на него с кулаками набросился?

— Потому что он враг!

— Что ты несёшь⁈ У тебя есть доказательства твоих слов? — ревел лейтенант госбезопасности, глядя на пытающегося очухаться и встать на ноги Зорькина.

— Есть! — ответил я и хотел было озвучить их, но, вспомнив, что тут мы находимся не одни, а информация может быть секретной, добавил: — Только я тебе наедине всё скажу. А пока дай распоряжение товарищу младшему лейтенанту заковать наручниками Зорькину руки за спиной. И положите его животом на пол, чтобы не сбежал.

— Нет! Не будет он никого заковывать! Вначале скажи.

Слова его были логичны, и я, не отводя глаз от предателя, предложил:

— Отойдём.

— Горшков, выведи всех, кроме Зорькина, — дал распоряжение чекист.

И когда все удивлённые от происходящего раненые были выведены в коридор, а дверь палаты плотно прикрыта, я рассказал командирам о том, что вспомнил из прошлой жизни.

А суть там, собственно, была в том, что у нас в войсках сапоги, что выдавались красноармейцам, были сделаны, в том числе, и при помощи фабричных гвоздей из проволоки — круглая шляпка, а сам гвоздик кованый. А у немцев использовались полностью кованые гвозди в виде клинышка с прямоугольной шляпкой.

Конечно, в подобной идентификации «свой-чужой» иногда могла быть и ошибка. Например, когда обувь была трофейная. Вот только Зорькин заверил, что обувь эта была его. А, стало быть, получить он её должен был от интенданта, со склада РККА… Только вот на складах воинских частей сапог с такими гвоздями, как у Зорькина, быть не могло.

В первые месяцы войны немцы давали диверсантам именно копию советской обуви, в которой применяли свои гвозди. Позднее, когда при «Блицкриге» будет захвачено большое количество советских складов, диверсантам будут выдавать аутентичную обувь. Но это будет потом. Сейчас — нет.