Как такое долгожительство на сцене стало возможным, объясняет Валерий Лагунов:

– Данные и эстетика. Вы понимаете, балерина может сохраниться, если она талантлива – данные-то потрясающие, – только если сохранит эстетику. Если на нее смотреть нельзя, то нельзя.

– Когда вы говорите «эстетика», имеете в виду эти знаменитые балетные линии?

– Линии, рисунок, худая. Ведь она и Максимова к пятидесяти годам приобрели эстетику идеальную, в которой они не были никогда. Именно к пятидесяти.

– Мне кажется, когда она стала старше, стала даже красивее.

– Да, и фигура лучше стала. Вот с Хорхе Донном ей пятьдесят с лишним лет. Идеальная фигура! А молодая она… и ляжки были, и зад. А к пятидесяти приобрела идеальную форму.

Сергей Радченко все это объясняет, конечно, талантом, и… физической силой:

– Очень сильный человек физически, потому что в ее годы – в восемьдесят с лишним лет она танцевала «Аве Майя». Бежар поставил. Даже это станцевать…

– Последний раз «Лебедя» она танцевала в девяносто шестом году. Ей был семьдесят один год. А это ведь на пуантах.

– На пуантах она танцевала хорошо. Был неприятный момент в Аргентине. Она там села на какой-то холодный парапет. А мы должны были танцевать. Она танцевала с совершенно больной спиной «Лебедя» и после этого встать не могла. Мы шли на поклон и подняли ее. Это получилось очень театрально, и публика не понимала, что происходит… Майя последнее время очень много катала нас всех по странам. Все хотели «Кармен-сюиту».

Борис Акимов вспоминает, что Плисецкая не только много гастролировала, пока силы позволяли, но и устраивала много творческих вечеров: спешила. «Она часто говорила: я мало сделала, я могла бы больше». Это звучит удивительно, когда вспоминаешь, что ей удалось и с какими боями неместного значения ей приходилось «пробивать» приглашения западных хореографов, свои балеты… Но только сама Майя Михайловна знала, чего она хотела добиться, что еще попробовать, у кого еще станцевать. Любой творческий человек знает разницу между внешним и внутренним: внешним блеском, славой и успехом – и постоянной внутренней неудовлетворенностью творца, который единственный знает, к чему он на самом деле стремился, а потому всегда огорчен: сделал не все, сделал мало.

Останавливали ли Плисецкую эпизоды, подобные тому, что случился в Аргентине? Никогда: «Если ты поддаешься болезни или плохому настроению, если чинимые препятствия заставляют опускать руки, а не разжигают в тебе азарт, тебе в любом возрасте будет трудно танцевать, петь или читать монолог на сцене. Сцена – это жизнь, радость. Тот, кто думает или чувствует иначе, скорее всего вообще напрасно на нее выходит. Оркестр начинает играть, Лебедь взмахивает крыльями – и неужели вы думаете, что в этот момент я вспоминаю, сколько мне лет?»

Наталия Касаткина творческое долголетие «Майечки» объясняет просто:

– Мы с ней как-то сидим, гримируемся рядышком. Майя говорит: «На самом деле если я перестану танцевать, я умру».

Говорю Касаткиной: ну вот же, она последний раз танцевала «Лебедя» в 71.

– Ну, это ерунда, – отрезает решительно. – Мне восемьдесят восемь, и я еще станцую. На полупальчиках.

– Вот как это происходит? Почему?

Тон ее голоса резко меняется на детский-детский, и сама она начинает выглядеть, как ребенок: хорошая актриса, преображается моментально.

– Хочется! Очень хочется!

– Без сцены невозможно? – стараюсь не рассмеяться.

– Нет!

– Наркотик?

– Наркотик! – становится серьезной. – Нет, это не наркотик, конечно. Но это жизнь. Если я, например, уйду из театра (а Касаткина и сегодня много времени проводит в своем Театре классического балета, где мы и делали интервью. – И. П.), то мне нужно будет туда, за Майей отправиться. Потому что я могу жить только так, как я сейчас живу – с артистами, своими спектаклями, со всем этим. И Майя… Для нее это не то что важно, не в этом дело – она так живет. Жила. Она по-другому не может.

Борис Мессерер называет творческое долголетие своей знаменитой кузины «художественным подвигом»:

– Она старалась уже танцевать только руками, камешки перекидывать (это сцена из «Айседоры». – И. П.). Старалась минимизировать движения свои, но тем не менее выходила на сцену в большом возрасте. В определенном смысле это большой художественный… да, подвиг долголетия.

Возможно, это у них семейное, династическое. Мессерер ведь и сам такой. Мы встретились с ним в знаменитой мастерской на улице Поварской на следующий день после его 90-летия. Да, он пришел в мастерскую, как приходит сюда практически каждый день, поднимаясь по узким крутым ступеням от лифта на чердак. Ему, как и всем Мессерерам – Плисецким, нужен момент творения. Он, как Майя, как его отец Асаф, как тетя Суламифь и другие Мессереры, не перестает работать и в столь уважаемом возрасте: накануне 90-летия открылась выставка его работ, а двери мастерской не закрываются в принципе: приходят и уходят люди, и Борис Мессерер остается центром притяжения для многих. Это ведь тоже своего рода художественный подвиг. Уж такова природа удивительной династии. Сама Майя говорила, что больше всего ценит артистизм: «Для меня главное – не ногу задрать, а быть артистом, слышать музыку и знать, что ты хочешь сказать, понимать свою роль, а не показывать возможности. Это очень ценно, и не только в балете, но и в драме, и в кино».

Плисецкую сценическим долголетием если не упрекали в открытую (хотя и такое бывало), то удивлялись ему. Она держалась крепко: «Мне одно только приятно: люди идут на мои спектакли. С восторгом, со слезами приходят ко мне после за кулисы. И я чувствую, что я нужна. Мне говорят, что я должна быть с ними, должна быть для вас. Иногда даже очень трагически: “Не покидайте сцену, не покидайте нас, потому что у нас ничего больше в жизни нет”. Меня это до слез трогает, и я понимаю, что нужна». Любому артисту важна обратная связь от зрителей, любому нужно подтверждение – постоянное! – своей необходимости другим. Восторги нужны артистам – какими бы уверенными в себе они ни казались, – нужны как воздух, без них трудно дышать Артисты живут чужими восторгами, они от них зависимы. И даже Майя – стихийная, неистовая, великолепная – не была исключением.

После грандиозного вечера в октябре 1993 года, посвященного 50-летию творческой деятельности Плисецкой в Большом театре, известный балетный критик Татьяна Кузнецова написала: «От былого великолепия остались руки – ломкие, струящиеся в бесконечность или властно сминающие пространство. Осталась предсмертная поза бессмертной Кармен. Осталась вызывающая раскованность поклонов, этих непринужденных променадов по подмосткам, разом превращающих сцену в салон, а зрителей – в гостей Майи Михайловны. Публика, утопая в ностальгии, радуясь и молодея, дорисовывала портрет победительной Плисецкой, так бесстрашно попирающей законы времени и самой природы».

С Людмилой Семенякой мы много говорили о Майе Плисецкой – о ее бесстрашии на сцене и в жизни: как не боялась она оставаться собой, идти наперекор обстоятельствам и судьбе.

– Знаете, на мой взгляд, выигрывают те люди в актерском мире, которые чувствуют свое время, – уверена народная артистка СССР. – Майя – пример того, как понимать и чувствовать свое время. А уж ей-то досталось, бедной. И это драгоценно очень, что в стольких перипетиях судьбы она только острее чувствовала людей и время. Она это все переплавляла через свое сердце, а потом выносила…

Вы обратили внимание на слова о том, что художник должен чувствовать время? Плисецкая так и говорила: «Необходимо по-своему отразить свое время. Сейчас нельзя писать такую музыку, как в девятнадцатом веке. Нельзя сейчас и танцевать, как в веке девятнадцатом. Ведь даже говорим мы уже не так. Каждому художнику необходимо создать свою манеру, свой стиль и никого не копировать».

Людмила Семеняка продолжает:

– Она никогда никому не подражала. Она была сама. А это «сама» она достала из себя, воспитала при помощи педагогов, с помощью красоты, которую она видела в мировой гармонии. Она это все разыскала и сумела передать. Она поняла, кто она, что она и для чего она здесь. Вот хорошо бы, чтобы сегодняшние артисты понимали, где они, что они и что они на сцену несут. У Майи Михайловны нужно было многому учиться. Мне было дано счастье ее слышать, видеть. Я в копилочку все закладывала, я никогда не пыталась подражать никому. Но здесь, – показывает на голову, – работала постоянно. При ней когда присутствуешь, у тебя тут все крутится, и ты учишься. Неповторимая женщина, что говорить. Нет такой, не было и нет. Она такая одна. И всегда останется одной.