Арам Хачатурян был покорен: «Майя Плисецкая в моем балете “Спартак” исполняет партию Фригии – подруги вождя восставших рабов Спартака. Мне всегда доставляло истинное наслаждение смотреть на Фригию – Плисецкую. Сочетание нежной лирики и подлинного героизма, которые так верно и глубоко почувствовала в образе Фригии балерина, создавало тот замечательный творческий сплав, который всегда захватывает и чарует зрителей».

Среди очарованных зрителей был и английский критик Арнольд Хаскелл, написавший: «Особо выделилась роль Фригии, исполненная в Москве великолепной Плисецкой. Влияние Дункан и в особенности Фокина нашло здесь применение с колоссальным результатом. Плисецкая стала как бы собирательным, обобщенным образом женщины-героини, мужественно посылающей своего любимого на войну. Она достигла в образе высот обобщения. Она была вечно скорбящей женщиной – шедевром классической скульптуры, но одетым в плоть и кровь. Это было незабываемое исполнение, вскрывшее такой диапазон, какого я не ожидал от этой блистательной, сугубо классической балерины».

– Плисецкая, на мой взгляд, должна была танцевать абсолютно все, – говорит Валерий Лагунов. – Вот Якобсон, гениальный балетмейстер, которого, так же как и Голейзовского, долбили, зажимали и так далее. Он в «Спартаке» не Эгину ей дал, а Фригию. Почему?

– Значит, увидел в ней это.

– В талантливом человеке можно все увидеть. Действительно, как она делала Реквием над телом убитого Спартака, никто, конечно, сделать не смог. Григорович потом взял это. Потрясающе, конечно. Этот ее крик… Она же патетическая такая, драма… Мятежная, шикарная, громадные руки, глаза… Это прямо трагедия, понимаете. На нее только ставь Грецию какую-то. Так что вы думаете? Вышел «Спартак», был вырезан этот фрагмент из ее фильма. И сейчас вы его не увидите.

– Почему?

– Григорович все это делает. Он поставил «Спартак», там повторение идет. Конечно, как Майя, никто сделать не может. Но все акценты те же, понимаете. Зачем показывать, какой была Плисецкая? Вырезали, и все.

Новаторский «Спартак» Якобсона не приняли не только в СССР. В 1962 году, возвратившись с гастролей по США и Канаде (три месяца, двенадцать городов), Майя Плисецкая признавалась: «Наши представления, за исключением “Спартака”, принимались восторженно. “Спартак” понравился меньше потому, что в нем преобладает пантомима, а зрители всюду, в том числе и наши, все же хотят видеть танец». Лиля Брик в письме Эльзе Триоле высказалась более прямо: «У Майи огромный успех. “Спартак” провалился, и его сняли с афиши. Мы были в этом уверены».

Плисецкая всегда относилась к Леониду Якобсону с подчеркнутым уважением, даже пиететом. Советовалась, когда сама стала ставить балеты. «Настоящим гением, которого уничтожили, загнали в гроб, был Якобсон, – говорила Наталье Крымовой в 1993 году, почти через двадцать лет после смерти хореографа. – Ему равного нет, он лучше Бежара. Бог дал ему больше. Он – трагическая фигура: реализовал десятую часть своих способностей. Ему ничего не дали сделать. Ни над кем так не издевались, как над ним».

Девятого апреля 1968 года в Большом театре прошла премьера третьего «Спартака» в постановке Юрия Григоровича. Это был взрыв! Валентин Елизарьев, который был тогда студентом первого курса балетмейстерского отделения Ленинградской консерватории (класс Игоря Бельского), примчался на премьеру (слухи о том, что это будет особенный спектакль, дошли и до Северной столицы):

– Я был просто сражен. Ошеломлен. Спектакль раздавил меня своей мощью. Исполнители первые – Владимир Васильев, Михаил Лавровский, Екатерина Максимова, Нина Тимофеева, Марис Лиепа. Я посмотрел оба состава. Ошеломляющее впечатление произвел на меня спектакль, просто прибил к земле.

– Прибил потому, что вы думали – не сможете поставить ничего подобного?

– Я тогда даже не думал, что в жизни когда-нибудь буду ставить «Спартак», но просто само произведение, знаете, как комплекс – музыка, хореография и, конечно, сценография Симона Вирсаладзе, костюмы его, бутафория – грандиозное впечатление.

Театральные критики сразу же назвали постановку Григоровича «новым триумфом советского балета» и, конечно, вспомнили Карла Маркса, назвавшего Спартака «истинным представителем античного пролетариата»: отсылка к идеологии в то время закрепляла художественный успех. Майя говорила: «Это было здорово, правда. Мое мнение: здесь победил Володя Васильев, потом Марис, который внешне прекрасно подходил. Он говорил: “Я изображаю Григоровича. Просто я сделал роль с него”. И все это сложилось прекрасно».

«Спартак», конечно, вывозили на гастроли, снова оправдывая опасения тех американских журналистов, которые говорили, что русский балет пропагандирует советскую идеологию. Конечно. Но за рубежом успех спектакля был не таким значительным, как на родине. В 1975 году именно «Спартак» открывал гастроли Большого театра в Нью-Йорке. Критик Жаклин Маски писала: «Посмотреть его однажды вполне достаточно. Послушать однажды – музыка, это Арам Хачатурян, извлеченный из его фамильного комода, – более чем достаточно. И тем не менее в Советском Союзе это считается “удачной” версией, предпринятой в 1968 году Юрием Григоровичем после того, как были отброшены постановки Игоря Моисеева и Леонида Якобсона. Этим Григорович укрепил свою позицию главного хореографа и художественного директора одной из величайших балетных трупп мира. Трудно удержаться от соблазна заметить, что никогда еще с тех пор, как Давид победил Голиафа, столь многое не достигалось при посредстве столь малого». Но мы с Маски не согласимся: «Спартак» в версии Григоровича и сегодня собирает полные залы, это ярчайшая советская классика.

Плисецкой не было ни в первом, ни во втором составе «Спартака»: «Я танцевала не сразу, сначала отказалась. А потом согласилась – через год, наверное, через сколько-то там, больше даже. Нечего было танцевать. Подумала: сделаю я такую Эгину». Какую? В театре ведь помнили, какой Эгиной она была в постановке Игоря Моисеева. Но, как мы знаем, Плисецкая и в одной хореографии не любила повторяться, а тут такие разные спектакли!

«Можно было заранее представить, предугадать поток ничем не сдерживаемых страстей, чувственность и злобу, как основу этого образа, – рассказывал о своих ожиданиях, а потом впечатлениях народный артист РСФСР Юрий Жданов. – Но артистка пошла по совсем иному пути. На сцене царствовала бесконечно красивая женщина, но с холодной, опустошенной душой. Мы видели холод и смерть в этой душе даже в момент наивысшего торжества Эгины. Этот образ, влекущий и отталкивающий, остался в памяти как один из взлетов таланта балерины».

«Влекущий и отталкивающий» – какое хорошее определение! Помните ту «вальяжную даму», которая заявила Плисецкой, что ненавидит ее после моисеевского «Спартака»? Значит, и в этот раз роль удалась! «В Эгине – Плисецкой разум правит чувством, и этим она сильнее Красса, который в необузданности своих страстей теряет человеческое достоинство, – писала солистка балета Алла Богуславская. – Плисецкая – Эгина возвышается над своим окружением умом, красотой и тонкостью натуры и, зная цену своим достоинствам, согласна принадлежать только сильнейшему. С Крассом ее объединяет лишь жажда власти, ненависть и презрение к рабам. Не отчаяние испытывает героиня Плисецкой при его поражении, а скорее, раздражение его падением. Хотя образ Эгины можно было создать на обнаженности темперамента, страсти, чувственности, обольстительности, Плисецкая не сделала этого. И тем ценнее стал воплощенный балериной характер».

А вот Борис Акимов, исполнявший роль Красса, считает, что Эгина Майе не удалась:

– Возраст был (к премьере Плисецкой было 42 года. – И. П.), она не могла уже. К сожалению, это была неудача. Она вышла… Все ждали, ох, Плисецкую – Эгину. Она просто физически не могла уже. Не потянула. Не получилось ничего, понимаете… И поэтому это так и растворилось.

– Эта ее роль нигде особо не упоминается.

– Заметили, да? Это все растворили.