Дебют в столь желанной партии Китри прошел у Плисецкой… скажем так, не слишком гладко. Свои ошибки она запомнила на всю жизнь и не побоялась о них рассказать. В первом акте, заканчивая в вариации туры по диагонали, потеряла равновесие и в финальной точке оказалась на полу. Но случилось это идеально в музыку, и никто (по крайней мере, в зрительном зале) промашку не заметил. В сцене «Сон» на восемь тактов опоздала с выходом, в финальном па-де-де двадцать восемь фуэте прокрутила идеально, а на последних четырех повело в сторону: «Финальная поза пришлась не на центр». Помните, она отказалась от фуэте в «Лебедином озере», потому что они были «нестабильны»? На самом деле не эта «стабильность» главное для балерины. Ее Китри оценила – да еще как! – сама Галина Уланова! Заглянула в гримерку после спектакля и подарила книгу о Марии Тальони, подписав: «Майе Плисецкой желаю большой жизни в искусстве». Напророчила. В июне 1952 года в интервью газете «Известия» Галина Уланова говорила: «Я очень люблю ее в роли Китри в балете “Дон Кихот”. Здесь по-настоящему проявляются ее сценический темперамент, отличная техника, порыв, сверкающий красками молодости всепобеждающий оптимизм».
Роль Китри для любой балерины – одна из самых желанных. Майя Михайловна объясняла эту любовь тем, что этот балет «танцевально труден и блистателен», а «гениально поставленная Горским партия Китри эффектна, зажигательна, и балерина может показать в ней все свои возможности». Конечно, когда эти возможности есть. А тут у Плисецкой и темперамент с героиней во многом совпадал, и технические возможности зашкаливали.
Морис Бежар, увидевший Плисецкую в роли Китри намного позже, признавался: «Я никогда не видел, чтобы кто-то так танцевал первую вариацию в “Дон Кихоте”, как это делала Майя. Какую бы роль она ни танцевала, я ощущаю в ней огромную жизненную силу, чувственность и главное – современность. Балеты традиционного русского репертуара она исполняла на удивление современно».
Танцовщик Юрий Жданов, постоянный партнер Галины Улановой, танцевавший со всеми звездами того времени, в том числе и с Плисецкой, видевший, как растут ее мастерство и слава, говорил о том, что именно делает роль Китри в исполнении Майи современной: «Она не усердствует, дабы рассмешить в “игровых моментах”. Легкая улыбка, легкое движение плеч – и все понятно: подсмеивается над Базилем, а заодно и над стареньким балетным либретто. Вот это и называется современным прочтением образа». Но был и другой аспект «современности»: Плисецкая в роли Китри (как и в «Лебедином озере» до этого) делала то, что никто никогда до нее не делал. Вот что говорит об этом Александр Фирер:
– В «Дон Кихоте» никто такие прыжки не прыгал, чтобы нога к затылку. Даже как-то Наталия Бессмертнова сказала Майе Михайловне: «А вот Лепешинская почему-то так не прыгала». Просто так не прыгали, а первой прыгнула Майя Михайловна. Так не было поставлено. Она установила новые оси координат, в которых балет живет до сих пор.
– Но, получается, она нарушила язык хореографа.
– Вы знаете, она нарушала так, что это всем очень нравилось, все думали, что так и поставлено, и все ей подражали. И всем хотелось именно так это уже делать. И «Лебединое озеро» фактически сейчас все танцуют в ее стиле: подражают ее рукам, шее, откинутой голове. И «Дон Кихот» с ее прыжком. Потому что у нее был не прыжок, а прыжина, не шаг, а шажина. И Майя Михайловна несла красоту. Вот в этом гений ее был совершенно.
Сама Плисецкая много лет спустя признавала: «В “Дон Кихоте” было много чего придумано. Но главная находка – прыжок с “раздиром” вместо глиссада в вариации с кастаньетами – была случайной. Увлеклась на репетиции и прыгнула. До меня его никто не делал, я сама его придумала. Всем понравилось. <…> За все мои новшества меня сильно ругали. Теперь делают многое именно так, как раньше я». Борис Львов-Анохин подтверждает: «Знаменитый выход Плисецкой в “Дон Кихоте” был найден ею заново, это были ее движения, ею изобретенные позы, она изменила прежний рисунок танца. Теперь найденное ею повторяют многие, даже, может быть, не подозревая, что впервые все это было воплощено Плисецкой».
Разговаривая с Михаилом Лавровским, хочу выяснить: как своеволие Майи Михайловны, когда она изменяла рисунок танца – к лучшему, как мы теперь понимаем, но изменяла волю хореографа, – отражалось на ее партнерах?
– Вот в «Дон Кихоте» она танцевала с Марисом Лиепой, – вспоминает Лавровский. – Очевидно, никто никому не уступил, так он в одном углу играл на гитаре, а она в другом углу обмахивалась веером. Никто не пошел навстречу друг другу, – усмехается. – Ну, это бывает у великих актеров. Значит, не договорились на репетициях. Но когда талант, он окупает все. Майя Михайловна – это такая мощная глыба и внешне, и по эмоциям, и по темпераменту, и по силе внутренней, что она всегда убеждает. Она интуитивно делает так, что роль убеждает, – и осекается, поправляет себя: – Делала.
– Она сама и другие говорили, что она много импровизировала. Мне, обычному зрителю, сложно понять этот момент: насколько возможна импровизация в балетном спектакле? Там же есть строгий хореографический язык, и ему нужно следовать.
– Я тоже люблю импровизацию. Но когда у меня соло. Если я с партнершей, импровизации быть не может, потому что я не знаю, как она решит. И это ведь связано с техникой поддержки, и всё – пируэты, и партер, анлер, я не знаю, как это будет, понимаете, и в этом я, конечно, не мог импровизировать. По чувствам – да. Я мог сегодня любить Фригию пылко, а завтра – очень нежно. Но движения я не мог поменять, это неправильно. Так поставил хореограф, и так мы танцуем, в частности, с Бессмертновой. Я по-разному исполнял адажио Спартака и с ней, и с Максимовой, и с Павловой, и с Людочкой Семенякой. С каждой по-разному – как идет эмоция. Это влияет на пластику исполнения. А структуру постановки менять нельзя.
Сергей Радченко говорит о том же: танцуя с партнером, Майя Михайловна придерживалась заданного хореографом рисунка танца.
– Она меняла его только в своих балетах. В «Лебедином» она ничего не меняла никогда, я тысячу раз с ней танцевал вместе. Ничего она не меняла абсолютно.
Известный балетный критик и историк балета Наталья Рославлева, написавшая, кажется, первую биографию Майи Плисецкой, говорила в 1968 году: «Прыжки Плисецкой в “Дон Кихоте” и некоторые другие особенности ее образной пластики стали входить в арсенал выразительных средств нашего балета. До Плисецкой в женском танце не было таких больших прыжков с прогибом корпуса в воздухе и длительной задержкой позы в полете. После ее “Дон Кихота” им стали подражать, и теперь они уже довольно широко распространены. Так же стали подражать и волнообразным движениям рук Плисецкой в партии Одетты. Конечно, в точности эти индивидуальные, характерные движения балерины повторить невозможно. Но то, что она обогатила лексику советского балета, несомненно».
И коллеги по театру, и балетные критики отмечали удивительное чувство позы, присущее Плисецкой: хотя бы на мгновение, но она ее всегда «фиксировала». Сознательно ли хотела заострить, показать себя с выигрышной стороны? Если так, это желание объяснимо: каждый артист хочет сосредоточить внимание на себе, тем более выступая в заглавной партии. «Иногда может показаться, что в ее танце есть, если можно так выразиться, некоторые пластические “преувеличения”, но их воспринимаешь как проявление особой, редкой щедрости таланта. Удивительно умение Плисецкой находить особую эстетическую закономерность в искусстве пластических крайностей и преувеличений. То, что у других выглядело бы утрированным, у нее кажется естественным и прекрасным», – писал в 1964 году Борис Львов-Анохин.
Эсфандияр Кашани, танцовщик Большого театра, с которым у Майи Михайловны был молодой роман, вспоминал, что особый талант его возлюбленной был в том, что «где бы она ни находилась, сразу становилось ясно: она – первая, она – звезда. Когда она танцевала в “Дон Кихоте”, с первого ее выхода и до конца первого акта стоял беспрерывный гром аплодисментов. Только она появлялась на лесенке с веером – зал начинал реветь». Сама же Плисецкая признавалась своему другу солисту Большого театра Валерию Лагунову, что очень уставала после этого выхода: «Она говорила, что я тут же уставала, столько было отдачи! Вот это вдохновение! Вдохновению ведь научить нельзя. Это тоже талант. Потому что это от чувств идет, от сердца, от состояния».
