Из пекарни доносились звуки замешиваемого теста, которые вкупе с кукареканьем петуха нарушали тишину на рассвете. Умм Ханафи усердно месила тесто, налегая на него всем своим дородным телом. Её круглое лицо блестело в свете лампы, висевшей на потолке пекарни. Годы не затронули ни её волосы, ни тучного тела, но к её чертам была подмешана какая-то угрюмость, да огрубелость. Справа от неё за кухонным стулом сидела Амина и сыпала отруби на доску для резки хлеба, готовясь положить на неё лепёшки. Работа шла в тишине, пока Умм Ханафи не закончила месить тесто. Она вытащила руки из миски и вытерла взмокший от пота лоб сгибом локтя, затем махнула кулаком, покрытым мукой, который выглядел точь-в-точь как белая боксёрская перчатка, и сказала:

— Госпожа моя, вам предстоит тяжёлый день, хотя и приятный. Да увеличит Аллах число радостных дней…

Амина, не отрывая головы от своего занятия, пробормотала:

— Мы должны подготовить целый стол вкусных блюд…

Умм Ханафи улыбнулась, и кивнув подбородком хозяйке, сказала:

— Благословение — в мастерстве…

Затем она снова погрузила руки в тесто и продолжила месить его.

— Мне бы хотелось, чтобы мы довольствовались только раздачей похлёбки нищим вокруг мечети Хусейна.

Порицающим тоном Умм Ханафи заметила:

— Но среди нас не будет ни одного чужого.

В словах Амины прозвучало некоторое недовольство:

— В любом случае, это будет пир и настоящее шумное гуляние. Фуад, сын Джамиля Аль-Хамзави, тоже получил диплом бакалавра, однако этого не слышно и не видно!!

Но Умм Ханафи снова упрекнула её:

— Это лишь удобный случай собраться нам всем вместе с теми, кого мы любим…

Разве было место радости без упрёков или опасений? В прежние времена она подсчитывала годы, и обнаружила, что Камаль получит свой школьный диплом тогда же, когда и Фахми получил бы свой диплом по праву. Но такой праздник так никогда и не состоялся, а её благотворительный обет так и не был исполнен. Девятнадцать… Двадцать… Двадцать один… Двадцать два… Двадцать три… Двадцать четыре… Расцвет его молодости, когда её лишили возможности прижать его к груди. Вместо этого такую возможность получила сырая земля. Сердце её было расколото тоской.

— Госпожа Аиша обрадуется пахлаве, и вспомнит те денёчки, сударыня…

«И госпожа Аиша обрадуется, и мать Аиши тоже обрадуется. День и ночь, сытость и голод, бодрость и сон — всё идёт по кругу, как будто ничего и не было. Утешься и забудь заявление того, кто сказал, что не будешь ты жить после его смерти ни дня — ты ведь жила, чтобы поклясться на его могиле, и если сердце твоё содрогалось, это же не значит, что и весь мир перевернулся, словно его полностью забыли до тех пор, пока не придёт время посетить кладбище. Сынок, ты наполнял и глаза мои, и душу, а тебя вспоминают лишь по праздникам. Где же вы сегодня?.. Каждый занят своим делом, кроме тебя, Хадиджа — у тебя сердце и дух твоей матери, даже данный тобой однажды совет быть терпеливой. Аиша не такая, но подожди! Не стоит быть столь несправедливой к ней. Она скорбела столько, сколько и положено. А Камаля не за что упрекать — пожалей эти юные сердца. Ты был для меня и первым, и последним, Фахми. Твои волосы стали седыми, Амина, а сама ты стала похожа на призрак. Так говорит Умм Ханафи — не будет у тебя больше ни здоровья, ни молодости. Тебе уже почти пятьдесят, а ему не было и двадцати. Беременность с её прихотями, роды, вскармливание молоком, любовь и надежды, а потом ничто… Интересно, а в голове у моего господина разве нет этих же мыслей?.. Оставь его в покое! Скорбь мужчин не похожа на женскую скорбь. Так говорила ещё моя мать, да будет земля ей пухом! Боль разрывает мне душу, мама, от того, что он вернулся к своим привычкам, словно Фахми и не умирал, и как будто память о нём испарилась. Он даже упрекает меня всякий раз, как грусть начинает тяготить меня. Разве он не настолько же отец ему, как я — мать?… Мать говорила: „Ох Амина, бедняжка… Не раскрывай свою грудь этим мыслям… Если бы можно было судить сердца людей так же, как материнское сердце, то все они стали бы камнями… Он ведь мужчина, а скорбь мужчин не похожа на женскую скорбь… Если бы мужчины поддались скорби, то рухнули бы под тяжестью этого бремени. Если ты заметишь, что ему грустно, то должна ободрить его…. Он — твоя опора, несчастная доченька моя“».

Этого нежного голоса больше не было, и утрата её матери пришла неожиданно к этим сердцам, уже наполненным скорбью, так что никто почти и не плакал по ней. Мудрость пожилой дамы проявила себя однажды, когда муж Амины вернулся домой под самое утро и бросился на диван в рыданиях. В ту ночь она так хотела, чтобы он поправился, пусть даже если навсегда забудет о смерти сына. «Но ты сама, Амина, разве ты иногда не забываешь? Что ещё ужаснее — это то, что ты наслаждаешься жизнью и стремишься жить. Таков мир. Так говорят! А ты повторяешь то, что говорят другие и веришь в это. Как ты могла позволить себе после этого злиться на то, что Ясин поправился и вернулся к привычному образу жизни! Погоди. Вера и терпение… Отдайся на волю Аллаха — ведь всё, что случается с тобой в жизни, посылает тебе Он. Ты навсегда останешься „Умм Фахми“. Пока я жива, я останусь твоей матерью, Фахми, а ты — моим сыном…»

Замешивание теста продолжалось. Господин Ахмад открыл глаза свету раннего утра. Он потянулся и громко и протяжно зевнул — голос его становился всё громче, словно от роптания или протеста — затем уселся на постели, опершись ладонями о вытянутые ноги. Спина его казалось изогнутой, а верх белого джильбаба был залит потом. Он повертел головой вправо-влево, словно вытряхивая из неё остатки сна, затем ноги его скользнули по полу, и он, пошатываясь, направился в ванную — принять холодный душ…

Это было единственное лекарство, которое могло привести в порядок тело, голове вернуть размеренность, а душе — равновесие. Он снял с себя одежду, и когда подставил тело под струи воды, вспомнил о приглашении, которое получил вчера. Сердце его забилось сильнее вместе с воспоминанием об этом и c бодрящим ощущением от холодной воды. Али Абдуррахим сказал ему: «Оглянись и посмотри назад, на тех, кого ты любил. Жизнь не может продолжаться вот так вечно. Я хорошо тебя знаю». Пойти ли ему на этот последний шаг? Прошло пять лет, а он всё противится сделать его. Покаялся ли он перед Господом как истинный верующий, которого постигло несчастье?… Или он утаил в себе это покаяние, боясь огласки? Или поддался искреннему намерению, не утруждая себя покаянием?… Он не помнит, да и не хочет помнить об этом. Тот, кому около пятидесяти пяти, уже не ребёнок. Что же тогда тревожило и сотрясало его мысли?! У него было это ощущение в тот день, когда его пригласили на музыкальный вечер с песнями и застольем, и он согласился. Воспримет ли он таким же образом, к примеру, и призыв от имени тех, кого он любил? В какие такие времена скорбь могла оживить того, кто умер? Разве Аллах повелел нам собственными руками губить себя и следовать за теми, кто покинул нас?!.. За год траура и аскетизма скорбь почти прикончила его. Длинный год, на протяжении которого он не притронулся к вину, не слышал музыки, изо рта его не выскользнуло ни одной остроты или шутки, а волосы поседели… Да, седина незаметно подкралась к нему именно в тот год, хотя он и вернулся к выпивке из сострадания к близким друзьям, которые и сами прекратили развлечения из уважения к его горю. Затем они стали чередовать вечера без спиртного и вечера-элегии с запоями, так какие к ним могут быть претензии?! «Хотя все три твои близких друга не желали позволять себе брать от жизни больше, чем ты сам, постепенно всё вернулось на круги своя, за исключением женщин, поскольку ты считал, что это большой грех, и не настаивали на этом поначалу. Какое же отвращение и грусть ты испытывал! Посланник Зубайды не произвёл на тебя никакого впечатления. Ты отверг Умм Мариам с печальным достоинством, переживая неизведанные до того мучения, ты думал, что больше никогда к этому не вернёшься, и раз за разом обращался к самому себе… Вернусь ли я снова в объятия всех этих певичек, когда Фахми лежит в сырой земле?! Ах… До чего же в своей слабости и несчастьях мы нуждаемся в Божественном милосердии!! Так пусть продолжает скорбеть тот, у кого есть гарантии, что он не умрёт завтра. Кто сказал этот афоризм? Один из двух: Али Абдуррахим или Ибрахим Аль-Фар. Мухаммад Иффат-бек не силён в афоризмах. Он отверг мою просьбу и выдал свою дочь замуж за чужака, а затем вдоволь надо мной посмеялся. Он не скрывал своего гнева, но пожалел меня, и не стал показывать мне его, как бывало раньше. О Аллах! Какая преданность и какая привязанность! Ты помнишь, как слились его и твои слёзы воедино на кладбище? Но затем он сказал: „Я боюсь за тебя — ты состаришься, если ничего не сделаешь… Давай же, приходи в дом, что стоит на реке“. И когда он заметил, что я колеблюсь, сказал: „Пусть это будет невинный визит… Никто не станет снимать с тебя одежду и кидать тебя на женщину“. Знает Бог — я долго горевал из-за смерти сына — будто часть меня умерла вместе с ним. Умерла первейшая моя надежда на этот мир. Кто станет упрекать меня за моё терпение и утешение? Сердце моё ранено, хотя и смеётся! Посмотрим, какие сейчас женщины? Что сделало с ними время за эти пять лет?.. Целых пять лет?»