Она проснулась около полуночи, как делала обычно: без всякой помощи будильника или чего-либо ещё, побуждаемая желанием, нападавшим на неё ночью и верно будившим её. Некоторое время она медлила, сомневаясь, просыпаться ей или нет: в ней перемешивались видения из снов и нашёптывание чувств, пока их не опередила тревога, охватывавшая её ещё до того, как она поднимала веки в страхе, что сон обманет её. Слегка встряхнула головой и раскрыла глаза в непроглядном сумраке комнаты. Не было никакого признака, что указал бы ей на то, который сейчас час: на дороге, что проходила прямо под её комнатой, до самого рассвета жизнь била ключом, и в начале ночи, а именно — с полуночи и почти до самой зари — до неё доносились прерывистые голоса ночных посетителей кофеен и лавочников, и не было никакого доказательства, что вселило бы ей уверенность, кроме собственных ощущений, словно бдительная стрелка часов. В доме стояла тишина, свидетельствующая о том, что её муж ещё не пришёл и не постучал в дверь, колотя концом своей палки по ступенькам лестницы.

Эта привычка будила её примерно в такой вот час — то была старая привычка, что сопровождала её с юности, и по-прежнему владела ей даже в этом зрелом возрасте, из числа усвоенных ею правил супружеской жизни: просыпаться посреди ночи и дожидаться мужа, возвращавшегося с ночной посиделки в кафе, и обслуживать его до тех пор, пока он не заснёт. Не колеблясь, она села на постели, дабы одолеть сладкое побуждение поспать ещё, произнесла «Во имя Аллаха, Милостивого и Милосердного»[1], скатилась из-под одеяла на пол комнаты, и пошла наощупь по опорам у кровати и оконным ставням, пока не подошла к двери и не открыла её. Внутрь проник ровный луч света, что исходил от лампы, прикреплённой к консоли в гостиной. Она медленно подошла к ней, взяла и вернулась обратно в комнату; лампа отразилась на потолке в круглом стеклянном отверстии, дрожавшем от слабого света, окружённого тенями; затем поставила её на стол напротив дивана. Лампа осветила комнату: та оказалась просторной, квадратной по площади, с высокими стенами и потолком, по которому шли горизонтальные параллельные друг другу балки, с благородной мебелью, ширазским ковром и большой кроватью с четырьмя медными опорами, огромным шкафом, длинным диваном, покрытым небольшим пёстрым узорным ковриком. Женщина подошла к зеркалу, окинула себя взглядом и увидела на голове помятую, откинутую назад коричневую косынку: пряди её каштановых волос рассыпались на лбу. Она провела пальцами по узелку и развязала его, уложила на волосах, терпеливо и заботливо завязала оба конца, погладила ладонями лицо, будто для того, чтобы удалить приставшие к нему следы сна. Ей было около сорока: среднего роста, стройная, полноватое тело её струилось в своих нежных границах. Что же до лица её, то оно было скорее вытянутым, с высоким лбом и мелкими чертами, маленькими красивыми глазами, в которых сверкал кроткий медовый взгляд, с небольшим, аккуратным носиком, слегка расширяющимся у ноздрей, и тонкими губами, под которыми выступал острый подбородок, с чистой кожей пшеничного цвета, и родинкой, блестевшей на щеке чистым чёрным пятнышком. Она завернулась в свой химар[2], как будто спешила, и направилась к двери машрабийи[3], открыла её, вошла и встала в своей закрытой клетке, поворачивая лицо то вправо, то влево, бросая взгляды через круглые тонкие отверстия в закрытых ставнях, которые выходили на дорогу.

Машрабийя была расположена перед дорогой, что шла меж двух дворцов, на которой соединялись две улицы: Ан-Нахасин[4], сворачивающая к югу, и Байн аль-Касрайн[5], что шла на север. Улица слева выглядела узкой, витиеватой, заворачивающей во мрак, что сгущался в самом верху её, куда выходили окна погружённых в сон домов, и редела в самом низу, куда проливали свой свет фонари от ручных тележек, да газовые лампы в кофейнях, и ещё некоторые лавки, что не закрывались до самого рассвета. А улица справа поворачивала в темноту, где не было кофеен, зато были крупные магазины, двери которых закрывались рано. В ней привлекали внимание лишь минареты Калауна[6], да Баркука[7], сверкавшие как призраки-великаны, что не спали под светом блестящих звёзд.

Это зрелище привлекало к себе её взгляды на протяжении четверти века, да так и не приелось, а может быть, за всю свою жизнь в этой рутине она просто не понимала, что такое скука, напротив, находила в ней собеседника для своего уныния, да друга для своего одиночества, в котором она жила долгое время, будто и не было у неё ни собеседника, ни друга.

Это было до того, как на свет появились дети. В большом доме имелись лишь пыльный двор, глубокий колодец, два этажа и просторные комнаты с высоким потолком. Ко времени своего замужества она была маленькой девочкой, не достигшей и четырнадцати лет. Она быстро стала хозяйкой большого дома сразу же после смерти свекрови и свёкра: ей помогала в делах одна старуха, покидавшая её при наступлении ночи, чтобы лечь спать в комнате с печкой во дворе, и оставлявшая её наедине с миром ночи, наполненным призраками и духами. Один час она дремала, а другой — мучилась от бессонницы, пока с длительной посиделки в кафе не вернётся её муж.

Дабы успокоить сердце, у неё вошло в привычку обходить комнаты в сопровождении служанки, державшей перед ней лампу в руках, и окидывать углы взором, в испуге всматриваясь, а потом накрепко запирая одну за другой, начиная с первого этажа, и до самого верхнего, читая суры из Корана, выученные наизусть для защиты от шайтанов, и заканчивая в итоге собственной комнатой. Она запирала дверь и ложилась на кровать; язык её не переставал читать нараспев суры, пока сон не подступал к ней. До чего же сильно боялась она ночи на первых порах в этом доме! А ведь для неё это не было секретом: она знала о мире джиннов раза в два побольше того, что было ей известно о мире людей: что в этом большом доме она живёт не одна, и что шайтаны не могут долго блуждать по этим старинным, просторным и пустым комнатам. Может быть, они нашли приют в её комнате ещё до того, как она пришла в этот дом, и даже раньше того, как она появилась на свет? Их нашёптывания закрадывались ей в уши. Сколько раз она просыпалась от их обжигающего дыхания! Не было иного спасения, как прочитать суру «Аль-Фатиха» или «Аль-Ихлас», или же поспешить к машрабийе и искоса сквозь отверстия смотреть на свет от тележек и кофеен, прислушаться к шуткам или закашлять, чтобы перевести дух.

Затем появились друг за другом дети; однако поначалу они были только свежей плотью, не рассеивающей страх и не успокаивающей её, даже наоборот: страх лишь удвоился, вызвав в её душе опасения за них, тревогу, как бы их не коснулось какое-нибудь зло; она брала их на руки от наплыва эмоций, ограждала их: и когда они бодрствовали, и когда спали, покрывая их бронёй сур из Корана, амулетов, заговоров и талисманов от сглаза. Что же до истинного спокойствия, то она испытывала его лишь тогда, когда тот, кто отсутствовал, возвращался с ночной посиделки в кофейне. Это не было странным: она сама заботилась о ребёнке: то баюкала его и ласкала, то вдруг прикладывала к груди, то робко и тревожно прислушивалась, а то голос её переходил на крик, словно она обращалась к кому-то, кто был тут же, рядом: «Уйди от нас! Это не твоё место. Мы мусульмане, единобожники!» Затем она в спешке читала суру «Аль-Ихлас». Когда же со временем её общение с духами слишком уж затянулось, бремя её страхов стало гораздо легче, и она почувствовала некую уверенность в их шутках, которые совсем не приносили ей вреда, и если у неё создавалось ощущение, что они бродят вокруг неё, то говорила тоном, не лишённым кокетства: «Разве ты не уважаешь рабов Милостивого?… Между нами и тобой стоит Аллах. Так уйди от нас, почтенный!» Однако она не знала истинного покоя, пока не возвращался отсутствующий. Да, одного его присутствия в доме — спал он, или нет — было достаточно, чтобы в душе у неё воцарился мир. У запертых дверей была горевшая или потухшая лампа. Однажды, в первой год совместной жизни с ним, ей пришло в голову вежливо объявить ему своё возражение против его непрерывных ночных посиделок в кофейне, но он лишь схватил её за ухо и громко сказал ей решительным тоном: