Тут Хилми Иззат заявил:

— Могу заверить вас, что университетские демонстрации устремятся к дому Нукраши…

Абдуррахим-паша ответил:

— Всё нужно организовать. Соберитесь с нашими сторонниками из числа студентов и подготовьтесь как следует. К тому же сведения, которыми я обладаю, утверждают, что просто невероятное количество депутатов и сенаторов присоединятся к нам…

— Нукраши — основатель комитетов «Вафда», не забывайте об этом. Телеграммы о лояльности ему приходят в его кабинет с утра до вечера…

Ридван спрашивал себя, что же такое происходит в мире? И расколется ли «Вафд» и на этот раз?.. И возьмёт ли на самом деле Макрам Убайд на себя такую ответственность? Совместимы ли интересы отечества и раскол партии, которая представляла его в течение восемнадцати лет?..

Прения затянулись. Собравшиеся обсуждали множество предложений о пропаганде и проведении демонстраций. Затем они начали покидать фойе, пока там не остались только сам паша, Ридван и Хилми Иззат. Паша пригласил их расположиться на веранде, и юноши прошли за ним на веранду. Все трои уселись за столик, и вскоре им принесли лимонад. Тут в дверях показался человек лет сорока: за время своих предыдущих визитов в дом Ридван узнал его; его звали Али Мехран, он был помощником паши. Внешность его свидетельствовала о характере, склонном к веселью и шуткам. Его сопровождал молодой человек лет двадцати, довольно миловидный, чьи непослушные волосы, длинные на висках, и широкий галстук выдавали в нём человека искусства. Али Мехран с улыбкой подошёл, поцеловал руку паше и пожал руки обоим молодым людям, затем представил юношу:

— Мастер Атийя Джаудат, молодой, но талантливый певец. Я вам уже говорил о нём, Ваше Превосходительство!

Паша надел очки, что лежали на столе, и принялся внимательно разглядывать юношу, затем улыбаясь, сказал:

— Добро пожаловать, господин Атийя. Я много о вас наслышан. Может быть, мы услышим вас наконец на этот раз…

Певец с улыбкой призвал Господне благословение на пашу, затем сел, в то время как Али Мехран склонился к паше и сказал:

— Как вы, дядюшка?

Так он обычно обращался к паше, когда не было необходимости в формальностях. Тот, улыбнувшись, ответил:

— В тысячу раз лучше, чем ты…!

Непривычно серьёзным для себя тоном Али Мехран сказал:

— Люди в баре «Анджело» шепчутся о скором создании националистического кабинета под предводительством Нукраши!..

Паша дипломатично улыбнулся и пробормотал:

— Мы не из тех, кто добивается министерского портфеля!..

Ридван с волнением и интересом спросил:

— На каком основании?.. У меня в голове не укладывается, что Нукраши будет замышлять как Мухаммад Махмуд или Исмаил Сидки революционный переворот!

Али Мехран ответил:

— Переворот! Ну уж нет. Сейчас всё сводится к тому, чтобы убедить большинство сенаторов и депутатов встать на нашу сторону. И не забывайте, что и король тоже с нами. Ахмад Махир действует мудро и терпеливо!

Ридван вновь подавленно спросил:

— И в конце мы станем приближёнными ко дворцу?

Абдуррахим-паша заметил:

— Выражение одно, но значение его имеет разный смысл. Король Фарук это не Фуад. Да и обстоятельства совсем не те сейчас. Король — пылкий юноша-националист. Он жертва несправедливых нападок Ан-Наххаса!

Али Мехран радостно потёр руки и сказал:

— Интересно, когда же мы будем поздравлять пашу с министерским назначением? И выберете ли вы меня своим заместителем в министерстве, как выбрали своим помощником?

Абдуррахим-паша засмеялся:

— Нет, я назначу тебя главным начальником тюрем, ведь твоя естественная среда — это тюрьма.

— Тюрьма?.. Однако говорят, что тюрьма это место для скотов!

— И для других тоже. И успокойся на этот счёт!

Его внезапно охватило раздражение, и он закричал:

— Ну хватит с нас политики. Перемените тему, пожалуйста!..

И повернувшись к мастеру Атийе, спросил его:

— Что вы нам предложите послушать?

Али Мехран ответил вместо него:

— Паша — ценитель музыки, эстет. Если ваш талант растрогает его, перед вами откроются двери на радио…

Атийя Джаудат мягко произнёс:

— Не так давно я положил на музыку песню «Меня соединили с ним», автором которой был мастер Мехран!

Паша пристально посмотрел на своего помощника и спросил:

— И с каких это пор ты сочиняешь песни?

— Разве я не провёл семь лет в Аль-Азхаре, и не корпел там над рифмами стихосложения?

— А какая связь между Аль-Азхаром и твоими беспутными песенками? «Меня соединили с ним»! Кто же это, ваше благородие, семинарист?

— Ваше Превосходительство, смысл песни кроется в вашей бороде!..

— Сын старой карги!

Али Мехран позвал дворецкого, и паша спросил его:

— Зачем он тебе?

— Чтобы приготовить для нас всё, что нужно для концерта!

Поднимаясь со своего места, паша сказал:

— Подожди, пока я прочитаю вечернюю молитву!..

Мехран, коварно улыбнувшись, ответил:

— А когда я вас поприветствовал, это не нарушило вашей ритуальной чистоты, которая требуется для молитвы[88]?!

Ахмад Абд Аль-Джавад вышел из дома медленными шагами, опираясь на свою трость. Теперь всё стало иным. С тех пор, как он ликвидировал лавку, он покидал дом всего раз за весь день, ибо по мере возможности воздерживался от тяжёлых для своего сердца усилий, что требовались при подъёме по лестнице. И хотя на дворе по-прежнему стоял сентябрь, он счёл необходимым надеть шерстяную одежду, поскольку его тщедушное тело не могло больше выносить свежей прохладной погоды, которой когда-то он наслаждался, будучи сильным и упитанным. Трость же, которая была его спутницей с младых лет и служила символом мужественности и элегантности, теперь превратилась в опору для того, кто медленно передвигал ногами. Но даже такое усилие было напряжённым и тяжким трудом для его сердца. Однако щегольство и элегантность не покинули его. Он по-прежнему стремился подбирать роскошную одежду и опрыскивать себя душистым одеколоном, наслаждаясь очарованием старости и солидности.

Когда он подошёл к лавке, голова его непроизвольно повернулась в ту сторону. Вывеска с именем его отца и его собственным, висевшая там долгие годы, была снята, да и внешний вид, и назначение лавки претерпели изменения: она превратилась в магазин, где торговали фесками и гладили их. В передней части магазина стояла паровая машина и медные колодки. Он представил перед своими глазами несуществующую табличку, которую никто, кроме него, не видел, возвещавшую ему: «Твоё время вышло». Время серьёзной работы, борьбы и удовольствий. И вот он скрылся в своей отставке, повернувшись спиной к миру надежд и лицом к старости, болезни и ожидающего его конца. Сердце его сжалось, однако он по-прежнему питал страстную любовь к этому миру и его радостям. Даже сама вера, по его мнению, дарила радость и была поводом для заключения в объятия всего мира. До сего дня ему была незнакома аскетичная набожность, что отвернулась от этого мира и была направлена лишь на мир иной.

Лавка больше не принадлежала ему, но как он может стереть из памяти воспоминания о ней, ведь она была центром его деятельности и внимания, местом встреч с друзьями и любовницами, источником его гордости и престижа?..

«Ты можешь утешиться, сказав: „Мы выдали замуж дочерей и воспитали сыновей, и увидели своих внуков. У нас есть немалое богатство, чтобы продержаться до самой смерти. Мы испробовали всё самое прекрасное в этой жизни в течение многих лет. Прошло ли так много лет на самом деле? Пришло время для признательности и благодарности Аллаху, это наш долг во веки веков. Но я испытываю ностальгию. Да простит Аллах время. Время, когда сама жизнь, которая ни на мгновение не останавливается, предаёт человека, и ещё как! Если бы камни могли говорить, я бы попросил эти места поведать мне о прошлом, сообщить, действительно ли это тело способно обрушить горы. И не перестанет ли биться это больное сердце? И не перестанет ли смеяться этот рот? Не испытают ли эти чувства боли? И хранится ли мой образ в каждом сердце? Да простит Аллах время ещё один раз!“».