— И Хадиджа тоже оставит нас?

Дабы успокоить его, а заодно и себя, мать ответила:

— Ну, Суккарийя не так уж далеко отсюда.

Но насладиться полной свободой и рассказать, что у него на сердце Камаль смог, лишь оставшись наедине с матерью уже ночью. Он уселся рядом с ней на диван и с упрёком спросил:

— Что стряслось с твоим умом, мама?… Ты хочешь лишиться Хадиджи, как лишилась и Аиши?..

Мать объяснила ему, что она не потеряла их обеих и счастлива за них.

Предупреждающим тоном, будто обращая её внимание на что-то, что она упустила уже однажды, и может упустить ещё раз, он сказал:

— И эта уйдёт. Может, ты считала, что она вернётся, как надеялась, что вернётся и Аиша? Но Аиша не вернулась, и ты приходишь к ней только в гости. Как только она допьёт свой кофе, то сразу же говорит тебе: «До свидания». Я откровенно скажу тебе, что она больше уже не вернётся сюда. — Затем, одновременно предостерегающим и увещающим тоном добавил. — Ты окажешься без товарища в доме. Кто же будет помогать тебе подметать и вытирать пыль?… Кто поможет в пекарне? Кто будет по вечерам сидеть с нами вместе?… Кто будет вместе с нами смеяться?.. У тебя останется только Умм Ханафи, которая сможет тогда воровать все съестные припасы.

Амина снова объяснила ему, что в браке заключено счастье. Но он гнул своё:

— Заверяю тебя, нет в браке никакого счастья! Как же можно наслаждаться счастьем вдали от родной матери? — И он с воодушевлением добавил. — Да и потом, она не желает выходить замуж, как и Аиша не хотела поначалу… Она мне об этом поведала той ночью в кровати!

Однако мать заметила, что девушке необходимо выходить замуж, и тогда Камаль не сдержался и сказал:

— Кто сказал, что девушка должна непременно переезжать в дом к чужим людям!.. Что бы ты сама сделала, если бы этот чужой мужчина усадил её в шезлонг, а потом взял её за подбородок и…

Тут она прикрикнула на него и велела не говорить о том, что его не касается. Он ударил рукой об руку и сказал:

— Ты свободна так думать…, но вот увидишь!

В ту ночь от навалившейся на неё радости Амина не смогла даже смежить веки, словно стояла лунная ночь без единого облачка на небе. Она продолжала бодрствовать до самого прихода мужа после полуночи. Затем она поведала ему радостное известие. Он воспринял его с радостью, от которой весь хмель в его голове сразу рассеялся, несмотря на то, что у него имелись странные теории насчёт замужества дочерей. Внезапно он нахмурился и спросил:

— А Ибрахим разве видел её?!

Женщина спросила себя, разве нельзя, чтобы его восторг продолжался подольше, хотя бы на полминуты? С тревогой она пробормотала:

— Его мать…

Он в гневе прервал её:

— Ибрахиму позволили её увидеть?!

Впервые за весь вечер всю радость её как ветром сдуло. Она ответила:

— Один раз, когда мы были в апартаментах Аиши, он зашёл туда как один из членов семьи, и я не усмотрела в том ничего плохого.

Он спросил её, чуть ли не рыча:

— Да, но я ничего об этом не знал!

Он колючим взглядом поглядел на неё, и стал что-то разгорячённо бормотать и ворчать, как будто к нему снова вернулся гнев, выражаемый в разных звуках. Но больше он ничего не добавил — возможно, просто скрыл своё одобрение с самого начала, хотя и отказался мириться с Аминой до того, как даст выход гневу — словно политикан, нападающий ради защиты принципов на своего противника, несмотря на то, что доволен достигнутой целью.

Весь свой медовый месяц Ясин целиком посвящал себя новой для него жизни — семейной. Его не отвлекала от неё ни работа днём — поскольку женитьба его случилась аккурат в середине лета — ни развлечения вечером вне дома — поскольку он не выходил из него без крайней нужды — вроде покупки бутылки коньяка, к примеру. Помимо этого он не находил никакого смысла или занятия для себя вне рамок семьи — вливался в неё со всей своей энергией, энтузиазмом и силой, достойными мужчины, который полагает, что предпринимает первые шаги в грандиозной программе получения физического удовольствия, которое будет длиться день за днём, месяц за месяцем и год за годом. Наконец, в последнюю декаду месяца он понял, что его извечный оптимизм преувеличен, и в жизни произошло что-то непостижимое. Он испытывал глубокое изумление впервые в жизни — когда болезнь поселяется в сердце человека, которому скучно. Это чувство было незнакомым ему: ни с Занубой, ни с торговкой кокосами он не испытывал его, потому что ни одна из них не принадлежала ему так, как Зейнаб под крышей его собственного дома. Теперь же от этого надёжного обладания ею веяло скукой и охлаждением страсти. Обладание женщиной — с внешней стороны пленительное до смерти чувство, но зато с внутренней — тяжёлое до безразличия или отвращения, словно поддельная конфета, которую дарят первого апреля — чесночная головка в красивой обёртке. Какое же горе исходило из слияния упоением души и тела с холодным, рациональным механизмом привычки, что повторялась раз за разом и убивала чувства и новизну отношений, как молитва, произносимая бессознательно, одним языком, но не сердцем!..

Юноша начал задаваться вопросом — за что постигла его такая разительная перемена, и что отвратило его от былого баловства и развлечений, куда ушла насыщенность его жизни и куда делся соблазн? Где тот Ясин, где та Зейнаб? Где мечты? Неужели таков брак, или это он сам таков? И что будет, если месяц за месяцем всё так и будет продолжаться? Не то, чтобы ему больше этого не хотелось, однако больше уже он не испытывал того страстного жаждущего желания, что знакомо постящемуся, получающему удовольствие от вкушения пищи. Его пугало, что желание это совсем остынет, тогда как он, наоборот, ждал, что оно расцветёт буйным цветом. Ещё больше всего изумляло то, что он не видел реакции у Зейнаб — в ней было даже больше бодрости и желания. И когда он полагал, что нужно ложиться спать после утомительного трудового дня, то обнаруживал, что нога её лежит на его ноге как бы в знак оправдания, и тогда он говорил себе:

— Удивительно… Мои мечты о браке стали реальностью, однако только для неё!

Он не находил в её резкости некой стыдливости, хотя поначалу это ему нравилось, но в последнее время стало уносить в долину воспоминаний, которые, как он считал, похоронены навечно. Из глубин памяти на него нахлынули образы Занубы и всех прочих женщин, словно морские волны, утихомирившиеся к концу шторма. На самом же деле он устроился в своём семейном гнёздышке с полным удовлетворением и благими намерениями, а при ближайшем рассмотрении в конце концов убедился, что «невеста» его вовсе не волшебный ключик в мир женщин, и ещё он не знал, как ему быть искренним в добрых намерениях, которые открывал перед ним путь брака. Часть мечтаний его, — по крайней мере, наивных — казалась неисполнимой. Он полагал, что загородится от всего мира объятиями жены и пробудет у неё под крылышком до конца дней своих. Это было одно из его наивных чувственных мечтаний. Отнюдь! Впредь он стал понимать, что прежний мир и привычки стали ему в тягость, что к ним его даже не тянуло; ему следовало подыскивать то или иное средство время от времени, чтобы было проще убежать от себя, своего разочарования и мыслей, и даже неплохой дом, куда можно было бы заходить, если его ночные похождения затягивались. И потом, в освобождении из его собственной темницы у него был шанс общаться с друзьями, такими же, как и он, состоящими в браке, чтобы, может быть, получить у них ответы на мучившие его вопросы. Однако это никогда не станет панацеей от всех недугов для него… И как теперь ему поверить в то, что такая панацея вообще существует?!.. Уж лучше начиная прямо с этого момента ему набросать долгосрочные планы, которые непременно развалятся, а сила его воображения станет объектом насмешек, чтобы он наконец удовлетворился тем, что шаг за шагом будет приводить в порядок свою жизнь, пока не увидит, у какого берега сможет причалить, и начнёт исполнять обещание, данное жене — выходить вместе погулять.