Появление «дымки (видимости) сострадания» на прежде спокойном лице патологической лгуньи говорит не о сострадании, а — достоверно — лишь о всплеске эмоций. Иначе и быть не может: Маргариту, «дочь» жены Пилата и носителя её доли в Преступлении выявление правды об обстоятельствах величайшего в мировой истории Преступления не могло не приводить в ужас — и приводило. Маргарита, как написано, не слышала слов явленного Воландом миража, да и зачем: подсознательно она знала, что могло быть сказано…

«Что он говорит?» — спросила надеявшаяся носить маску полублагородства до самого конца Маргарита.

«Отпустите его‹!›, — вдруг (в противовес предыдущей „дымке”. — А.М.) пронзительно крикнула Маргарита» — очевидно, и королеве Великого шабаша не чужд ужас последнего мгновения.

Кому как не Воланду знать скрываемый за «дымкой сострадания» смысл слов Маргариты — именно поэтому в ответ на них раздаётся громовой хохот психоэнергетического повелителя ведьм. Булгаков прямо говорит: грохот сатанинского смеха.

Маргарита исповедалась. Теперь очередь за мастером.

Мастер — случай несколько иной, чем Королева Элфейма, иной, но не принципиально: вопрос о беспрекословном послушании Воланду мастером уже решён.

Воланд отдал распоряжение мастеру: выскажись «одной фразой», — и ужас мастера вылился в крик — всем:

— попранной Истине;

— своему угодному «императрицам» роману, мираж продолжения которого в виде мучающегося бессонницей якобы не прощённого при жизни и даже прежде рождения Пилата сейчас предстал его взору;

— оболганному Понтийцу, покоящемуся во прахе до времени Первого Воскресения, нам, людям сегодняшнего дня — всем одновременно.

Даже одна фраза — оболочка всей жизни, полноты всех преступлений. В ней — вся жизнь, при «бешеной скачке коней» исповедание в главном из всех преступлений, и вне её понять «одну фразу» невозможно.

— Я умираю, я уже почти умер совсем, и в последний миг перед «совсем» признаюсь в самом страшном своём преступлении, преступлении лжесвидетельства: пятый прокуратор Иудеи был прощён от века, ещё прежде чем нога его ступила на камни древней мостовой Иерусалима; уже тогда Он шёл к нему навстречу — Он всегда приходит Первым, Он дошёл, и Истина сделала Пилата свободным; и при жизни, и в вечности, ты, м`антис Пилат, свободен! Свободен! и теперь, когда и я тоже присоединился к небытию ожидания, мы прощаемся навсегда — каждый из нас ждёт своего Воскресения: я, к которому Он тоже готов был идти навстречу, будь на то малейшее моё согласие, выбрал участь дамского мастера, угодника, и в первое Воскресение Он меня не ждёт, но Он ждёттебя! оболганного — в том числе и мной, тоже не избегшим последнего мгновения ужаса!

Это и есть та завершающая роман мастера фраза, произнесённая по «пожеланию» Воланда. В ней правда, но не истина: истина от страха не рождается.

В современном нам российском пространстве сформулированных идей сосуществуют, в основном, три образа Понтия Пилата:

— очень известный — мастера (кто не читал «Мастера…»?! пусть и ни бельмеса не понимая): чиновник-властитель, покорный законам службы вплоть до жестокости, но с элементами совести, и главное — без жены-императрицы;

— менее известный — популярных толкователей Библии, иерархо «христианский»: жестокий чиновник со святой женой-овечкой;

— вовсе незнакомый — евангельский: единственный защитник Иисуса в Страстную пятницу, тот, кто принял от Истины свободу, став мантисом, «замк`ом» свода «пророческой „бригады”», и которого Он ждёт.

В изданиях разнообразных церковных иерархий (разных не по сути, а лишь по самоназваниям да незначительным догматическим расхождениям) Пилат подаётся, разумеется, одинаково: злодей, жесток, причём настолько, что вскоре после распятия Христа был за эту жестокость наказан смещением с должности и якобы проклят Богом во веки веков. Низость Пилата следует якобы из того, что его отторгали все иерархии: и иудейская, от начала требовавшая его смещения, и административная римская (его «ушли» в 36 или в 37 году и отнюдь не на повышение), и церковь Петра; дескать, уверовала даже его жена, что-де следует из слов: «послала ему сказать: не делай ничего Праведнику Тому, потому что я ныне во сне много пострадала за Него» (Матф. 27:19). В проповедях с кафедр эта неприязнь к собеседнику Христа выражается, разумеется, ещё эмоциональней, но с тем же смыслом: вот ведь дрянь! жена-сновидица посылает ему сказать, чтобы не делал зла Праведнику, а он, бестолочь, не слушается! вот его и сняли с должности! И поделом! Ты— не наш!

Такой Пилат прямо противоположен евангельскому. Надо же: обвинять единственного человека, который защищал Христа и перед толпой, и перед синедрионом, в особой жестокости?!

Многим для отказа от навязываемого иерархобогословами образа Пилата достаточно поразмышлять над вопросом: а откуда вообще стало известно, о чём беседовали Пилат с Иисусом?

И откуда стало известно послание наместницы?

Действительно, откуда?

Христа из синедриона приволокла толпа во главе с первосвященниками:

…Было утро; и они не вошли в преторию, чтобы не оскверниться, но чтобы можно было есть пасху. Пилат вышел к ним… вЂ№…› Тогда Пилат опять вошёл в преторию, и призвал Иисуса, и сказал Ему: Ты Царь Иудейский?

Иоан. 18:28–29, 33

Откуда известны этот и последующие вопросы Пилата? Евреи вслед за Пилатом и Иисусом в преторию не вошли, следовательно, Христос разговаривал с Пилатом наедине. Тогда который из двух впоследствии пересказал содержание разговора?

Из текста Евангелия известно: Иисус разговаривал наедине со многими. Например, Он наедине беседовал с женщиной-самарянкой (Иоан. 4). Также и с Никодимом, который, прячась от посторонних глаз, пришёл к нему ночью (Иоан. 3). Содержание этих бесед оказалось на страницах евангелий. Кто пересказывал содержание?

Даже иерархобогословы этот вопрос решают с лёгкостью — поскольку очевидно, что не в характере Мессии пересказывать нечто настолько личное, что собеседник, возможно, пожелал бы не упоминать, то о содержании ночного разговора мог поведать только сам Никодим. А о беседе у колодца — сама самарянка. Технически это достоверно: оба, судя по тексту Евангелия, уверовали и впоследствии-де, естественно, общались с христианами вообще и с авторами евангелий в частности.

Хорошо! А как насчёт Его беседы с Пилатом? Разве не в Его силах было и в случае с Пилатом оградить Себя от не созидательного плетения словес? Разве не всегда Он наедине беседовал только с теми, кто Истину воспринимать был способен и впоследствии принял?

Ситуация та же, что и с Никодимом, и с самарянкой. С какой стати следует отрицать идентичность механизма передачи информации?

Становится очевидно: о содержании разговора мы знаем со слов самого Пилата.

Но как — технически?

Что это было:

— устный рассказ, — письменное сообщение?

Одно из двух.

Для устного общения — все условия: апостолы, вопреки своему предполагаемому предназначению разнести весть по всему миру, не покидали Иерусалима ещё три с половиной года, пока их оттуда не вышибли волей первосвященников (при том же Пилате), а Пилат и вовсе пробыл в Иудее ещё около семи лет. И на то у него, представляется, была веская причина — жажде власти противоположная.

Пилат не мог не размышлять об Иисусе — повелителе солнца, умеющем читать сокровенные мысли, и потому не мог не собирать о Нём все возможные сведения. У Пилата как у префекта Иудеи (а фактически исполнявшего обязанности наместника провинции Сирия) была возможность всех свидетелей жизни Иисуса не посещать, а вызывать к себе.

Но это не только существенная экономия времени.

Он ещё мог, пользуясь служебным положением, приказать доставить любого свидетеля, в том числе и тех, кто относился к Иисусу, мягко выражаясь, отрицательно. Возможность, которой не было ни у одного из апостолов и других учеников и собеседников Иисуса. Но без этой информации объёмное представление о происходившем в метанации того времени было бы невозможно. Не в этом ли были причина и смысл того, что Пилат, духом отказавшийся от жажды власти, провёл нетипично долгий срок на должности префекта (прокуратора)? Очень может быть — претерпев позорное понижение в должности (сначала префект, затем прокуратор).