— Осадок в чайнике солью, очищу полки все от хлама, но не согнусь, а устою, пусть на одной ноге, но прямо.

Порой с таких слов, а вернее, с моего четверостишия начиналась наша встреча с Настей. Читала наизусть с великолепной интонацией:

— Это мой девиз, Валюш, — и обязательно улыбнётся.

Мы стали чаще видеться, жили совсем рядышком, и как-то Настя поведала мне страшную историю. История, которая не выходит у меня из памяти. Я даже пробовала поставить себя на её место, что бы я делала в этой ситуации? Выхода не находила. Жутко. Нет-нет, не дай Бог кому-то такое испытать. Сильный, знать, у Насти Ангел-хранитель. Радует и то, что она стала писать стихи, и неплохие, правда, тоже грустные, однако же в каждом стихотворении чувствуется заряд жизненной стойкости.

Побольше бы таких людей, я-то знаю, сколько она добра несёт в этот мир. Как-то она попросила меня, когда будешь писать эту историю, не пиши о моём спонсорстве, не люблю, говорит, когда меня нахваливают. Пообещала.

Замуж вышла по любви. Описывать «красавчика» её мужа я не буду, да я его и не видела, а со слов. А нет слов. Нет. Просто мой вывод: негодяй, фашист или как его там… Хотя о покойниках плохо не говорят. Да простит меня Бог.

— Поначалу мы с ним жили вроде бы и ничего, Валюш, нет, порой мне не нравились его выходки, высказывала ему, вроде даже прислушивался. Бизнес у нас пошёл и неплохо, но какая-то тяга к спиртному появилась. Друзьями плотно обзавёлся, тоже выпить непрочь. Вот так и пошло-поехало… Затем вообще запил, бывало, с неделю мог пить, на работу не показываться, сам себе начальник, прогулы не ставил, потом всё улаживал. Умел он это делать. Я же вечно на двух работах работала, хорошо что мама помогала, с детьми часто оставалась, а то к себе забирала. Мы рядом жили. Мама мне сразу говорила, не пара он тебе, разводись, пока не родила, да где уж там, люблю детей, вскоре и второго родила. Рассчитывала, одумается, а он, — Настя глубоко вздохнула, слышно выдохнула, — а он как сдурел, руки стал распускать. Нет, не только пьяный, а даже трезвый. Побаиваться его стала. Маме ничего не рассказывала. А зачем?

— А быть может, надо было?

— Быть может, и надо… синяки-то и мама видела, и дети. Всё говорила то ударилась, то упала невзначай.

— А ты, доченька, упала, когда замуж вышла, да так ударилась, что слышать плохо стала, не слышишь меня — беги ты от него, беги, — так мне мама говорила, но я, Валюш, не послушалась её, всё надеялась, что одумается, свернёт с этой тропки. Совсем в трясину потянуло. Не вытерпела однажды, о разводе стала намекать. Ничего говорю не возьму кроме детей, даже на элементы не подам, просто уйди от нас, и всё. Квартира моя была, а машину он купил, ну и мебель, конечно, хорошая у нас, тоже он. Вот видишь, говорю же тебе, начало хорошее было. А мне уже не терпелось услышать середину, так как конец я знала, замужем Настенька второй раз.

— В тот злополучный вечер, — продолжила она, — дети были у мамы, я их должна была забрать после своей работы, но какое-то предчувствие не то, Боженька меня так любит, что уберёг. Короче, я позвонила маме и попросила, чтобы дети у неё остались. Был выходной, середина сентября, каникулы и сад на ремонте. Маме-то дети тоже в радость. А мой приехал хорошо поддатый с работы.

— А что он и за рулём пил?

— Кх, — ухмыльнулась она, — он считал, что ему всё можно. Но в этот день был год, как его мама померла, свекровь моя. Светлая ей память. Любила она меня. Очень, — Настя снова вздохнула тяжело и так же слышно выдохнула. Перекрестилась. Я тоже. — Так вот, Валюш, он мне и говорит: давай к мамке на кладбище съездим. Взвинченный немного был, я стала доказывать, что поздновато уже, темнеть начинает, завтра бы и съездили, вечером никто на кладбище не ездит. А он своё, поехали, и всё. Спорить с ним было бесполезно. Поехали. Дорогой продолжили разводную тему. Сам начал, что, мол, разводиться не передумала? Ну я так и отвечаю, как есть, а сколько можно терпеть. Вижу злой, пыл свой на мне выплёскивает, я стараюсь сгладить, мягче с ним говорю, не спорю, упрашиваю назад вернуться, бесполезно, даже скорость прибавил. Ну, думаю, хоть бы менты остановили нас, я бы выпрыгнула, и всё. А нет, да у него и милиции знакомой полно. Остановили бы и отпустили, было уже такое. Вот и кладбище, Бактин, ни сторожа, никого, ни одной души. Фарами освещает и едет, могилку материну ищем. Мне жутко, очень жутко, а он даже песню какую-то напевает. Но, чую, что-то с ним не то. Остановились, нашли могилку материну. Он берёт из багажника бутылку водки, пробку открутил, хлебнул и мне предлагает: будешь?

— Ты что, — говорю, — я же не пью, да и тебе хватит уже, как домой поедем? — А самой страшно, не знаю, что от него и ожидать. Руки-то распускать он умеет. Не изменяла я ему никогда, кушать всегда готовила, люблю чистоту, порядок, дети ухожены. Что ещё надо?..

— Насть, о чём ты говоришь, я же вижу тебя.

— Видишь, и он увидел, только не знаю что, на тот момент совсем крышу снесло.

— Выходи, — говорит мне в приказном тоне, — выходи!

Я и вышла, а что делать оставалось. Я уже сильно его боялась, даже из Томска согласна была уехать, лишь бы не встретить больше на своём пути. И дети им напуганные были. Представляешь, Валюш, а никто и не догадывался, все думали, что мы идеальная семья. Вот так мы всё преподносили, он мило улыбался соседям, а я прятала синяки. Прятала…

Я сжала Настёнкину холоднеющую руку, но и моя была не теплее. Кладбищенская картина стояла у меня перед глазами. Порой задержишься на кладбище, оглянешься, а рядом никого нет, сразу как-то не по себе становится — и бегом на остановку. А тут в темноте одни покойнички и пьяный муж…

Жму Настину руку, а она продолжает, глядя на меня:

— Ты представляешь, Валюш, он меня заставил рядом с его матерью рыть могилу.

— Рой, — кричит, а то убью. Глаза дикие, словно зверь на добычу смотрит. Опешила я, а что делать? Пробовала его успокоить, уговаривала, умоляла, как могла, на колени падала, рыдала, но толку мало, рыть стала от безысходности. Ногти ломаю и рою, а он пьёт, озирается по сторонам, словно что-то ищет, чем меня ударить, чтоб не живьём закопать. Я рою, с жизнью прощаюсь, с детьми, с мамой и со всеми близкими. Орать, звать кого-то на помощь — бесполезно. Ведь никого нет, одни покойнички. У меня уже и страх прошёл к ним, мысленно и со свекровушкой заговорила. Вместе лежать будем, любила она меня, — повторилась Настя, — да и она была неплохая.

— А как тебя не любить! — После услышанной истории я заметно изменилась в лице, а Настя успокаивающе добавила:

— Не переживай, у других и похлеще бывает.

— Да уж куда тут хлеще?

…А спасло её то, что он сильно опьянел, его мерзкое издевательство, маньячные гадкие подробности я описывать не буду. Зачем? Но когда совсем опьянел — потянуло в сон, она делала минуты отдыха, ногти на пальцах в кровь изодрала, свет фар освещал место, где она рыла яму. Стала замечать, что его глаза то и дело смыкаются, он слабеет, а потом и вовсе сел на землю, навалившись на капот машины. Чувствовалось и то, что муж борется со сном. Настя покорно рыла и рыла себе могилу, а сама молила всех святых, чтобы он уснул. Крепко уснул. Вымолила. Уснул, а страх, вдруг проснётся, нагнетал и нагнетал. Для полной убеждённости, чтобы проверить, не притворяется ли, глядя на него, кашлянула — не среагировал. «О Боже, дай мне силы!» Взмолилась и крадучись, что есть сил, рванула прочь от этого жуткого места. А куца бежать, лишь только от фар свет, кругом темнотища, оградки, могилы. Но чтобы спастись, надо было бежать в темноту, так она и сделала. Ноги подкашивались, где ползла, где бежала.

Увы, далеко уйти ей не удалось, не то она как-то неосторожно наступила на сухую ветку или птица какая встрепенулась, не то он сам проснулся и понял, что она удрала, залез в машину и стал выкручивать кругаля, освещать фарами уже все ближайшие могилки. Насте ничего не оставалось, как подползти под совсем свежую могилку. Она была заслана венками, под венки она и заползла. Лежала и писала, мысленно прося прощения у покойника. Адская боль под ногтями не нарушила её молчания. Терпела, для унятия боли искусала губы в кровь.