«Сегодня, чуваки, опять голяк на хер…».
Разделив (или не разделив) бабки, мы складывали шкварки, переодевались и, хлопнув по пятьдесят капель на посошок, рассасывались по домам.
Иногда, если в общаке нашем появлялась бутылка-другая (от размякших клиентов), мы брали у буфетчика пару бутербродов и задерживались до победного конца.
Диоген распахивал дверь бочки настежь, проветривал своё жилище, затем вытаскивал из шкафчика матрас и гасил свет.
Спать Диогену приходилось на полу.
Укрывался он куском кумачового полотнища с осыпающейся надписью «ЛЕНИНАЖИВУТ И ПОБЕЖДАЮТ!».
В стиле фьюжн
Над Ифгаузеном тучи. Моросит тёплый январский дождик. Нордический заоконный термометр кажет «+12», в окне – заезженный, затверженный пейзаж:
Чахлые оконца. Оспенные стены.
На замшелых крышах – трубы да антенны.
Друг напротив друга – чёрные подъезды.
Вдоль бордюра – мазды, форды и фиесты.
Будка с телефоном. Тротуар. Сберкасса.
Синий указатель: «Обердорферштрассе».
Люк водопроводный. Мальборо окурок.
За стеклом – поникший, пожелтевший турок.
В урне – чей-то тапок, на витрине – булки.
Вот и вся природа в нашем переулке…
Если гора не идёт к Магомету, то…
Всякий раз, когда парковочный ряд под моими окнами свободен, гора припирается ко мне. Она загораживает небо, источая помойный аромат и собирая эскадрильи неприкаянных, измученных бессонницей мух.
С тех пор, как на Oberdörfer Straße поселился металлист-мусорщик, его моторизированная подвода, гружённая испустившими дух духовками, откинувшими коньки холодильниками и старыми канализационными трубами, стала у меня частой гостьей.
…«Доктор Хлам» (так называла хозяина горы моя Марина, она застала его переезд) пристраивает до кучи проржавевший детский велик и пару замызганных противней.
«Ну что, съел, писака? – лязгает железяками Гора. – Бросай писанину, найди себе применение подостойней! И тогда под окнами у тебя засверкает твой Opel или Volkswagen, а не чужая помойка…».
«…Ди модернен унт аттрактивен модельпалеттен дер бритишен традиционсмаркен зинд ди нойестен…» – бухтит телевизор.
В голове – с хрипотцой, под сурдинку – вихрится-искрится незатейливая тема:
По снегу можно бегать,
по снегу можно мчаться,
По снегу можно девочек
на саночках катать.
По снегу можно шатко
со свадеб возвращаться,
По снегу можно милых
до дома провожать!
По снегу можно долго
с девчонкою прощаться,
По снегу можно голым
из баньки вылетать.
По снегу можно бегать,
по снегу можно мчаться,
По снегу можно ползать,
а можно – тосковать…
Зимне-харьковский мотив гаснет. И вспыхивает ещё один – тем же простуженным, хрипатым звучком:
Закажу себе я ужин, зимний ужин в стиле «фьюжн».
Пусть завьюжит, запуржит – синий «фьюжн» закружит.
Зимний фьюжн, снежный фьюжн, нежным дождичком сконфужен,
В южном городе моём – фьюжн с милою вдвоём…
«Хорош пургу гнать! Давай по делу, рассказчик!» – может воскликнуть читатель-рифмофоб, читатель-прозофил в ответ на лавину виршей, обрушившуюся вдруг на его голову.
Что ж, ты прав, читатель. Вертаюсь в колею. Вот только запишу в багровую свою тетрадку ещё один стишок, – который придумался по ходу:
Люди сходятся. Целуются. Смеются.
Взявшись за руки, гуляют у реки.
Плачут. Спорят. Любят. Расстаются
И врезают новые замки.
…Бонин гульфик в тот вечер не выплюнул из себя ни копья. Это было в один из последних дней нашей работы с Диогеном. Я возвращался с работы домой, к любимой своей Марине. И, как образцовый муж, решил сэкономить пару рублей, дабы доставить ей несколько приятных минут (Марина испытывала почти болезненную страсть к экономии, и, если бы городским властям вздумалось взимать плату за воздух, то тут же с радостью запретила бы мне – и сама бы перестала – дышать). Поэтому я не стал, как обычно, ловить такси и пошёл на метро, – ибо был почти трезв.
Я твёрдо держался на ногах, куртка не была вываляна в сером придорожном снегу, глаза мои не смотрели в разные стороны, лицо не пунцовело предательскими пятнами. Меня, определённо, должны были пустить в метро. Так оно и вышло. Ибо, повторяю, я был почти трезв.
Выйдя на станции «Южный вокзал», я поспешил к трамвайной остановке. Стояла зима, сырая, ветреная харьковская зима.
На остановке мёрзла одинокая супружеская пара. Видать, с именин или со свадьбы. Он, как и я, был слегка подшофе и, с каким-то необоримым упорством, оказывал знаки внимания своей спутнице.
Ох, уж эти мне формулировочки – «спутница», «жизненная спутница»… – что может быть банальней?
Не знаешь?
Тогда расскажу.
Банальней (и – стократ горше!), – когда вдруг осознаёшь, что лучшие твои годы прожиты не со спутницей, а с попутчицей. Элементарной, милой, брутальной попутчицей, подсевшей впопыхах на станции «Минутка», вскружившей тебе голову, преломившей с тобой дорожный хлеб, родившей тебе сына, и соскочившей, как только вагон начало трясти, даже не сделав ручкой. Да что там говорить! Разве не видел ты, как, попивая в купе (в купе, а не вкупе!) с тобой чаи, она всю дорогу глазела в окно?!
Вернёмся к нашей супружеской паре. Он стряхивал снежинки с её воротника. Игриво крутил пуговицы на шубке. Гладил её ладони, отогревая своим дыханием.
Трамвая всё не было.
Она пыталась хмурить брови и, сияя, бормотала: «Отстань. Сколько можно?». На столбе раскачивался фонарь, выхватывая из темноты влажный блеск её глаз.
Наконец подошёл «четырнадцатый».
«Двери закрываются. Следующая остановка маршала Конева», – прошелестело из динамика. Я опустился на двуспальное сидение, рядом с окошком. Женщина и её муж сели впереди. Трамвай дёрнулся, мы поехали. Её спутника сморило, и он, кажется, уснул. Вот так, втроём в пустом ночном вагоне, ехали мы несколько минут. На остановке «Гончаровский мост» подсел четвёртый пассажир. Краснощёкий паренёк со смазливой мордашкой, в заячьей шапке-ушанке и коричневой кожанке на меху. Он вошёл через переднюю площадку и сразу бросился к моим попутчикам:
– Физкульт-привет, Генчик!
– Колька, ты? – мгновенно проснулся тот.
– Сколько лет, сколько зим!
– Уже три года почти, – сладко зевнул Генчик.
– Ну, давай, рассказывай! Как там Васютка Кривошеин? Как Павлюк?
– Порядок. Кривошеин, завязал. В рот ни граммулечки не берёт. Павлюк к Альперовичу подался. А на его «ГАЗоне» теперь Гусейнов.
– Сам-то ты как?
– Я? Всё путём. Вот, от тёщи, с дня рождения. Посидели за рюмкой чая. А ты?
– А я… так и не женился…
– Эх, Колька, Колька, как же хорошо мне с тобою было! – ненароком смахнув со щеки слезу, проникновенно сказал вдруг Генчик.
Всё отдам!..
Жена Генчика, сидевшая сбоку от мужа, ближе к окошку, сверкнула очами и, с удивлением, стала ожидать продолжения беседы.
– Да брось ты, Генка. Сейчас, небось, тебе не хуже, – как ни в чём не бывало, ответил Колька.
