– Да нам, в принципе, хватает. По ночам пристроился садик охранять. Работа непыльная. Ведро картошки деткам начистил – и спи, сколько влезет. И зарплату не задерживают.

– А мы на их задержки чихать хотели. Мы своё и без зарплаты вырулим.

– Извините, чуваки, Оля кашу ждёт, кормить пора.

И попилял он со своими талонами в кухню для нищих.

Сто двадцать изобретений всё-таки, учёный, видать, нехилый. И музыкант – не из последних…

Хорошая, как говорится, голова, а дураку досталась!

После того как из нашего «фойерного» (не от «фойер», а от «фойе»), музкомедийного джаза свалил Варежка, Гриша Пинхасик привёл нового пианиста.

Звали новичка Адольф Яковлевич Хилоидовский, он годился мне в отцы.

У Адольфа был хищный сионистский нос, голову украшал слиток свалявшихся рыжих волос, смахивающий на вычурный золотой портсигар.

Казалось – над матральником Хилоидовского поработал неумелый бутафор. Нос Адольфа Яковлевича смотрелся так, будто его наклеили наспех.

Надыбал его Пинхасик в симфоническом оркестре филармонии, где Хилоидовский играл третью скрипку.

…Адольф рассказывал, как в войну дали ему деревенские пацаны прозвище Гитлер. Отец на фронте погиб, а сын вдруг – Гитлер!

В войну Адольф с матерью в эвакуации были. В Узбекистане, под Ташкентом. И приписаны – к бахчеводческому колхозу имени товарища Герцена.

Пошёл Адик к председателю сельсовета товарищу Прохорову и попросил выправить «Адольф» на «Аркадий».

И сказал ему председатель, что менять имя – это просто дурь. Потому как в канцелярии небесной уже записано: «Адольф». И числиться ему там – Адольфом – по гроб жизни, несмотря на сельсовет и прочие высшие инстанции.

И что сам он после 1917-го тоже хотел имя сменить, но отговорила его маманя, земля ей пухом. А сейчас – и в голову никому не придёт – такого имени стесняться. А по тем временам звучало оно так, что не приведи господи.

Неудобно Адику стало, что не знает, как председателя кличут.

– Извините, а как вас зовут? – спросил Адик у товарища Прохорова.

– Очень просто, – ответил тот, – Николай.

В тот день в Музкомедии проходила городская партконференция.

Напустили полный зал коммуняк и прочей выдвижимости. Вечером для участников давали «Весёлую вдову».

Мы отлабали доспектаклевое отделение, прозвенел третий звонок. Духовенство (Сашка Дорошенко – труба, Валька Лицин – тромбон и я – саксофон) намылилось, как обычно, в кафе на Карла Маркса, где всегда имелись горячие сардельки и салат «московский», известный более как «оливье».

Ведь дудка – это тебе, читатель, не кифара небесная. Здесь питание необходимо.

Её, дудку, чтоб обслужить, – да так, чтоб сладкоголосо завибрировали все её медные закутки – под нескончаемым напором твоих воздушных струй, чтобы заставить её бездушное тело задрожать-запеть в твоих руках – сперва поберлять нужно капитальнейшим макаром.

Хилоидовский подскочил к нам, когда мы были уже в куртках:

– Нет, вы только гляньте! Народ хрен сосёт, а наш бараный буфет кормит этих сук на шару! Котлеты по-киевски – всегда по рублю, сегодня – пять копеек! Пиво – по полтиннику, сегодня – гривенник! А видели бы вы, как они живут! Жена недавно делала педикюр матери Саднюка, секретаря райкома. Так эта мамаша…

Не дослушав про Саднючку, мы срочно двинули в коммунистический буфет.

…Горы куриных котлет громоздились в прозрачных вазах – прямо на столиках. Рядом с котлетами стояли бутылки «Жигулёвского».

Наберлявшись до полного коммунизма, мы выкурили по сигарете, после чего Лицин подозвал буфетчицу и попросил подбить бабки. Та спросила, чего мы съели-выпили.

Мы радостно сообщили, что «на троих» одолели двенадцать коммунистических котлет и шесть коммунистических «пивов».

Буфетчица огласила приговор: «15 рублей». Вот тебе, бабушка, и Юрчик-с-гиюрчик! По пять колов с рыла. В карломарксовском кафе за эти бабки можно поберлять раз шесть.

Лицин начал выводить плутовку на чистую воду:

– Позвольте вам не позволить! Двенадцать котлет по пять копеек, получается – шестьдесят копеек. Плюс шесть пива по десять копеек – итого рубль-двадцать!

И тут буфетчица процедила сквозь золотые свои клыки:

– А кто вы такие, чтоб вам по такой цене отпускать?! Партийный контроль? Или, может, ОБХСС?!

– Значит, как слугам народа, так по пятаку! А как народу, так по целому колу! – начал распаляться Лицин, не без оснований полагающий себя представителем народа.

Буфетчица подозвала ментов:

– Вот, разберитесь. Это музыканты. Поесть поели, а расплачиваться не желают.

Какое это счастье – когда вас знают в лицо и не волокут по первому чиху в подрайон!

Оказалось, никакой скидки участникам партконференции нет. Адольф нас элементарно нажухал.

Играть в Музкомедии приходилось совсем немного. Час – до спектакля и сорок минут – после. По средам, субботам и воскресеньям.

Бывали вечера, когда Хилоидовский был занят и у нас, и в филармонии. Тогда Адольфу Яковлевичу приходилось изображать «фигуру Фигаро».

Концерт в филармонии начинался одновременно со спектаклем в музкомедии.

Не доиграв доспектаклевое отделение до конца, Хилоидовский захлопывал крышку рояля, стремглав выбегал из театра и, оседлав мотороллер, нёсся в филармонию. Запарковав транспортное средство у входа, влетал в храм искусств.

С проворством солдата первого года службы он напяливал на себя униформу, мгновенно настраивал скрипку (пианино для этой цели Адольфу Яковлевичу не требовалось – высоту тона он помнил наизусть), после чего появлялся, в числе прочих оркестрантов, на сцене – в белой манишке, бабочке и в чёрном фраке с лоснящимся воротником.

Если времени у Хилоидовского оставалось в обрез, – третий скрипач лишался чувства локтя и, к ужасу дирижёра А. Махлина, начинал демонстрировать чудеса техники, ускоряя темп и увлекая за собой весь оркестр. За что подвергался репрессиям и не вылезал из-за пульта третьих скрипок.

Справившись с работой, Адольф снова седлал мотороллер и летел обратно – в наш «фойерный» джаз.

Переодеться «в гражданку» Хилоидовский не успевал. Он мчался по Сумской, Университетской, Свердлова, потом вырывался на Карла Маркса. Крылья фрака раздувались в разные стороны. Вцепившийся в руль мотороллера Адольф напоминал орла-стервятника, несущегося с добычей на бреющем полёте.

Он поспевал к началу послеспектаклевого отделения, вспархивал по лестнице в фойе второго этажа и приземлялся на стульчик у рояля. Мы были уже на местах. Улыбаясь и тяжело дыша, Хилоидовский заводил «Королеву красоты» или «Замечательного соседа».

…Он полюбил меня, как сына, когда я окончил техникум, попал на работу в НИИметаллпромпроект и поступил в вечерний институт. Он извинился вдруг за старую дурацкую шутку с котлетами. Стал приглашать домой. Ему, мол, импонирует моя серьёзность.

До встречи с Мариной оставалось 4 года.

Оказалось, Хилоидовский хочет познакомить меня со своей дочкой. Он был напорист, как русский ледокол «Сибирь», и нахваливал свой товар, как торговец дынями на восточном базаре.

Хорошая, скромная. Стройная, как горная козочка. Учится на фармацевта.

Родители упакованные, это большое дело – всегда помогут, если что.

Мать – педикюрша, имеет живую копейку.

Он, как и я, – на двух работах…

Адольф приглашал – посмотреть квартиру, посидеть за рюмкой чая, познакомиться с Норочкой.

Я ссылался на занятость, на коллоквиумы и зачёты.

О, если б знал Адольф Яковлевич, что, кроме прочего, я ещё и пишу!

В ту пору я писал по два-три письма в день (в Ташкент, студентке ин/яза Жене Поплавко!), и каждое моё послание занимало несколько страничек убористого текста…

Хилоидовский приглашал ещё и ещё…

Скумекав, наконец, что это дохлый номер, Адольф Яковлевич отстал.