А свидетельница знакомить и не думает.
Наконец барабанист объявляет:
– Начинаем конкурс «Алло, мы ищем таланты». Кто хочет спеть «Зачем вы, девочки?».
И добавляет:
– Уточняю: не «Почём вы, девочки?», а «Зачем вы, девочки?».
И тут подходит Королева Марго. Берёт микрофон. И начинает петь. Жалостно так. Будто сама не красавица. Спела куплетик и отдала микрофон какой-то пигалице в белых гетрах. Та песенку подхватила:
«Сняла решительно пиджак наброшенный,
Казаться гордою хватило сил.
Ему сказала я: “Всего хорошего”,
А он прощения не попросил…»
Марго снова мне подмаргивает и говорит глазищами, пошли, мол, танцевать.
Бросил я сакс, подбежал к Марго, пригласил на танец…
Закончилось мероприятие где-то в двенадцать.
Выходим с ней из кабака. Улицы пустые. Троллейбусы уже не ходят.
Давайте, говорю, подвезу вас на такси. Нет, говорит, не надо. Идёмте пешком. На такси неинтересно.
Музыкалки у Вальсона не было, шкварки мы домой забирали.
Так что пришлось мне, с саксом наперевес, провожать Марго до самого её дома – аж на Селекционную станцию.
…Часа четыре, наверно, шли. Не меньше.
Она, оказывается, окончила строительный институт. Интересно. Везёт мне на строительный. Распределение получила в Днепропетровск. Но жить там было негде. Поэтому вернулась в Харьков. Работает в «Водонапорвентиле», инженером по водоснабжению. Живёт с матерью. Отец умер, когда она была ребёнком.
Я рассказал о себе. Живу на Москалёвке. Отец скрипач, мама инженер. И братишка – пианист, учится в одиннадцатилетке при консе. Классным музыкантом будет, не то, что я. И вообще… Музыка у меня – приработок. Днём работаю в НИИметаллпромпроекте. Учусь в институте, на вечернем. Через пару месяцев – защита диплома.
Проводил Королеву Марго до самого подъезда. И двинул, довольный, как слон, к Московскому проспекту – ловить тачку.
А когда до проспекта оставалось метров сто, на меня вдруг обрушился ливень.
В сознании мелькнуло: «К счастью!». Потом: «А может, не к счастью? Может, – «Окстись!»?
Холодный дождь барабанил в тёмные окна, молотил по голове, по рёбрам.
Наверно, всё-таки к счастью.
Или – «Окстись!»?
Я промок до нитки, до шнурка.
Дождь вдруг прекратился – так же внезапно, как начался.
Поливальная машина фыркнула – словно хохотнула, и скрылась за поворотом.
Скорей всего, это был искусственный дождь. Хотя поливалка, как я успел заметить, была без малейшего признака усов. И асфальт вокруг был совершенно сухой…
Так познакомился я с Мариной.
А теперь отгадай загадку, читатель.
Шла по Сумской девица-краса, длинная коса. Глазками по сторонам: трах-бах! А навстречу ей – паренёк-тульский-валенок. Увидал он девицу, душевное равновесие потерял, и тут вдруг что-то: «хря-ась!». Очень громко так: «хря-ась!».
Вопрос: что сломал себе парень?
Ответ – см. на стр. 55 (глава «Покупателю на заметку»; слово, которым заканчивается «Хитрый Тарантул»).
Дедушка Яша
Дедушка Яша – мамин папа – был знаменитым на всю Владимирскую подковырщиком.
Узнав, что отец нашёл нам за городом, всего за тридцать рублей, дачу на всё лето, дед сказал ему без тени улыбки: «Лёва, зачем тратить такие деньги? Вывали себе под окно подводу навоза за пятёрку, отключи свет, и будет тебе дача».
Во дворе у нас был сад. Четыре яблони, три абрикоса, слива, груша-лимонка, несколько кустов малины. За садом ухаживал дед. При этом я никогда не видел, чтобы он ел какой-нибудь фрукт. Дед окапывал деревья, обрезал сухие ветви, белил стволы, но не вкушал плодов. Особенно тщательно следил он за небольшой плантацией конопли, протянувшейся вдоль сарая.
Мой дедушка был заслуженный коноплероб и выращивал рекордные урожаи. Наша конопля вымахивала выше забора – в полтора, а то и в два человеческих роста.
Каждый год в конце сентября дед собирал конопляные шишки в банку, после чего поручал сбор главного урожая мне. Я брал штыковую лопату, рубил под корень сухие конопляные стволы и складывал их в сарае.
Конопля, объяснял мне дед, нужна для утепления погреба, – чтобы не промерзала картошка, заготавливаемая на зиму. Весной дед вскапывал сад, сеял коноплю, а в самом углу двора сажал несколько луковиц мака.
Курил дед исключительно махорку. Иногда он сворачивал козьи ножки, иногда набивал трубку.
Вовка Арефьев, с которым мы часто играли до одури в футбол, рассказывал: «Иду нах хаузе из школяндры, а у вашей калитки дед твой стоит. Вроде как поддатый, и цигарку смалит. Дым пускает, как паровоз. Я ему: «Дядя Яша, закурить не найдётся?». А он мне: «А я не курю!».
Настроение у деда не портилось никогда. И он всё время, как говорила бабушка, «сосал свою соску».
На улицу дед выходил, как денди – в отутюженном френче сталинского образца, в галифе, шитых на заказ, и в сияющих хромовых сапожках на высоком каблуке. Роста дед был небольшого.
Летом – регулярно, раз в месяц – нас посещал участковый милиционер дядя Толя.
Он проходил сразу к сараю, у которого росла наша конопля, расстёгивал планшетку и доставал какие-то бланки. Прокладывал между ними синюю копирку, присаживался на скамейку и начинал слюнявить химический карандаш. «Конопля, значит, так и не ликвидирована… Придётся составлять акт!» – радостно говорил он, снимая фуражку и тщательно приглаживая вспотевший чуб.
Визиты эти заканчивались полюбовно: во дворе появлялась моя бабушка со стаканом водки и наспех приготовленным бутербродом, дядя Толя прятал бланки обратно в планшетку, отстранял, как правило, бутерброд, выдувал стаканяру, утирался рукавом и, расстёгивая верхнюю пуговичку на своей милицейской рубашке, незло советовал деду немедленно скосить всю коноплю, а он через месяц придёт и проверит.
Дед объяснял мне, где зарыта собака. Оказывается, вышло постановление, запрещающее коноплю. Чушь собачья – будто бы какая-то банда убивает людей, а трупы подбрасывает в заросли конопли во дворах. Как будто бандитам больше нечего делать, и они не могут придумать что-нибудь поинтересней.
Умер дед по-дурацки – в результате элементарнейшей передозировки, от руки врача «скорой помощи». Случилось это через несколько лет после смерти бабушки.
Проснувшись среди ночи, мама увидела свет в дедушкиной комнате. Зайдя туда, она застала деда при полном параде – в галифе, кителе и сапогах – в обмороке на кушетке. Мама дала ему понюхать нашатырного спирта, он сразу пришёл в себя, пожаловался на боль под ложечкой и снова вырубился.
Подобное уже случалось однажды с дедом. Молодой ординатор «скорой помощи», перепробовав тогда на дедушке кучу медикаментов, нашёл, наконец, нужный и ввёл ему полный шприц.
Когда деду полегчало, ординатор начертал на рецептурном бланке название препарата и сказал маме, что, если когда-нибудь придётся опять вызывать «скорую», чтобы она обязательно показала врачу этот бланк. И чтобы врач не вводил деду ничего, кроме записанного на нём препарата. И ни в коем случае не давал обезболивающего.
Итак, следующий раз наступил.
Мама снова вызвала «скорую», а когда та примчалась, показала фельдшеру рецептурный бланк.
Дед снова пожаловался на острую боль, фельдшер достал из саквояжа ампулу и сказал маме, что должен сделать укол морфия. Мама возражала, но, видать, недостаточно активно. Фельдшер накричал на неё – ему, мол, видней, как поступать в таких случаях. И тут же сделал деду внутривенное. Когда он заканчивал, дед был уже мёртв.
Знакомые советовали подать на фельдшера в суд, но родители этого не сделали. Деда ведь не вернёшь…
Видит бог, – я рос непорочным мальчиком. Ибо лишь через тридцать лет после смерти деда узнал, зачем выращивал он коноплю. И что пристрастился к ней, когда сидел, по обвинению в шпионаже, в Карлаге. Узнал от своего младшего брата, который оказался намного наблюдательней и прозорливей меня.