Представить себе такое, дорогой мой читатель, невозможно.

Во-первых, контрабас – не скрипка, и «Чардаш» Монти на нём сыграешь вряд ли.

И, во-вторых. Рачительные харьковчане никогда не станут швыряться дарами природы и инкубаторов. Ибо дары эти употребляются харьковчанами в пищу.

Из гнилых томатов, к примеру, можно сконструировать великолепный борщ, из не очень свежих яиц – бисквит, из груш – компот, а подпорченные дыни – само провидение велит переработать на самогонку.

Кроме того, нельзя себе представить, что подобному До-Фа (а именно такие басисты относятся к категории «до-фа») удалось пролезть в филармонию.

Басисты «до-фа», как правило, прячутся за чугунные глотки, шустрые клавиши и звонкие струны своих коллег в некоторых общепитовских ВИА.

Ау-у, читатель! Ты проснулся?

Покидаем филармонию и быстренько (одна нога там, другая – здесь!) отправляемся в кабак, где работали мы с Паганини.

Барабанистом у нас был Саня Гиюр-Братский, тащившийся на группу Бони М и получивший за это кликуху Боня (Бонифаций).

Стучал Боня задорно, тр-р-рескуче – на ветхих своих барабанах, обклеенных поблескивающими обоями «под плитку» для ванной.

Обои на Бонины барабаны «поклеил» – за 20 р. – Паганини.

Такой влагонепроницаемой обшивке были нипочём не только взбитые сливки, соус ткемали и яичный ликёр, но даже свекольный самогон, подкисшее пиво, вино «Лиманское» и рвотные массы.

Издали барабаны выглядели внушительно. Казалось, они обложены кафелем.

Из водоотталкивающих своих тамбуринов громовержец Бонифаций исторгал молнии. На сверкающие медные тарелки обрушивался ливень его барабанных палочек. Играли мы по принципу «чем громче, тем лучше».

Визжал, в три глотки, электроорган, хлестал по ушам саксофон.

Паганини демонстрировал чудеса исполнительского мастерства. На одухотворённом лице маэстро отражалось движение музыкальной мысли, пальцы стремительно бегали по гитарному грифу, демонстрируя пассажи высочайшего пилотажа.

И только прильнув ухом к басовому динамику, можно было уловить тихое, жалостливое: «До-о-о-о-о-о – фа-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а». Независимо от тональности и ритмического рисунка исполняемого произведения.

Не знаю, как где – а в Харькове народ жил всё счастливей.

Антресоли трескались от печени трески, майонеза и рижских шпрот. Хотелось петь и танцевать. И народ запел. И затанцевал.

Вокально-инструментальные ансамбли плодились, как кролики. Их расхватывали забегаловки, обжираловки, тошниловки и обжималовки.

Начиналась эпоха всеобщей лабализации.

Термин «басист до-фа» – именно басист (ритмачам и духовенству прятаться было не за кого) – ввёл легендарный наш «аккордеолог», отец харьковского шансона Лёня Шифоньер.

Так называли на скулёжке Леонида Марковича Шавинера – пышнощёкого еврейского богатыря с ручищами с экскаваторный ковш, отца пятерых детей, бывшего трамвайного водителя, взявшего в руки аккордеон в тридцать лет.

Микрофон в Лёниной лапе смотрелся, как колпачок от авторучки. Когда Лёня, рвя меха и прядая головой, заводил своим глухим баритоном «По тундре, по железной дороге…», плакали законопослушные общественники, троллейбусные контролёры и даже учителя военного дела.

Не было мелодии, которой не знал бы Леонид Маркович.

Если он забывал слова, то на ходу заменял их своими, идущими от души, что придавало эпитетам и образам неповторимый шавинеровский шарм:

«Пусть струится над твоей избушкой тот приветный хлебосольный свет…»

«Ты меня ждёшь, а сама с лейтенантом живёшь…»

«Деньги общие и дети общие у моей жены и у меня…».

Он мог запросто объявить: «А сейчас послушайте песенку из репертуара «Бони М» – и врубить фирменную запись.

При этом народ пускался в пляс, пребывая в полной уверенности, что танцует под «Бони М» в исполнении Шифоньера, а не под «Бони М» в исполнении «Бони М».

Лёня был первомакетчиком. Именно он ввёл определение «макет».

…Идея Шифоньера – проста, как колумбово яйцо под майонезом.

Свадеб тогда в Харькове было – море.

В этом море Лёня высмотрел две мощнейшие волны, стремящиеся друг к другу с бешеной силой.

Находчивому Шифоньеру удалось свести две встречные волны в одну. А энергию, полученную от их «схлопывания», – преобразовать в нехилую финансовую прибыль.

Две волны элементарного человеческого тщеславия – одна со стороны спроса, другая со стороны предложения – катились навстречу друг другу.

Каждый клиент (а клиенты катились со стороны спроса) стремился, чтоб о его свадьбе вспоминали, как о чём-то значительном. Что играл, мол, не какой-то задрипанный голяшник, а целый оркестр.

С другой стороны, масса жаждущих артистической славы и дамского внимания студентов, молодых экспедиторов и гардеробщиков мечтала покрасоваться на эстрадных подмостках.

…На свадьбу бывший вагоновожатый являлся в сопровождении четырёх «макетов» (так называл Лёня шаромыжников, не умеющих, в отличие от музыканта «до-фа», сыграть – вообще! – ни ноты) и с самопальным своим «дядей Ваней», представлявшим собой помесь аккордеона с электронной барабанной приставкой Псковского радиозавода.

Макетам Шифоньер предоставлял пионерский барабан и три сломанные электрогитары, списанные с учёта одним небогатым детским домом. Струны олицетворяла старая обмоточная проволока.

Получив с клиента оговоренную сумму, Лёня расставлял колонки и настраивал свой регентовский усилок. Раздав «макетам» гитары, он щёлкал замками аккордеонного футляра и извлекал своего «дядю Ваню».

«Дядя Ваня» вздрагивал и хрипло вскрикивал. Лёня поднимал «дядю» за ремень и надевал на себя через плечо. «Дядя» вис на богатырской Лёниной груди и замирал.

Огромной своей пятернёй Лёня поправлял микрофончик, прикрученный к пюпитру, и сходу запевал «Вам 19 лет, у вас своя дорога, вы можете смеяться и шутить…»

Дядя же в это время – то растягиваясь, то скукоживаясь, – пыхтел, хрипел, содрогался и плакал под проворными Лёниными пальцами.

Отдувались Шифоньер с дядей, конечно, за пятерых.

Лжебарабанщик молотил палочками воздух.

Лжегитаристы теребили безответную проволоку на гитарах и, стараясь попадать в текст, безмолвно разевали рты. Они имитировали групповой акт звукоисторжения.

Чёрные провода, тянувшиеся от гитар к электронному усилителю, были изготовлены изобретательным Лёней из вываренной в смоле бельевой верёвки.

«…A мне возврата нет, я пережил так много, и больно, больно так – в последний раз любить – та-ра-ра-рам…», – продолжал публично изливать душу Шифоньер, роняя слезу на гармазон…

Пипл, очарованный Лёниным пением, свято верил, что перед ним «вышивает» не одинокая гармонь, а солидный музыкальный коллектив.

За такой квинтет Лёня брал с клиента квинту, то есть, ровно в пять раз больше, чем если бы выступал один.

«Макетам», естественно, денег не платил. И даже грозился снимать с них по трояку – за предоставленный реквизит, хозяйское «Шампанское», бутерброды с икрой и возможность «поторговать» матральниками перед тёлками.

Однажды Лёня лабал пикник – во дворе издательства «Червоный кобзарь» по случаю Дня Победы.

Гуляла редакция «Социалистической Харьковщины».

А у завотделом новостей Борщёва, оказавшегося на торжестве без супруги, «снесло вдруг башню». И он со всех ног бросился обхаживать практикантку Зиночку, сидевшую на образовании и городской хронике. Они танцевали в обнимку и пили смесь «Мазепы» со «Стрелецкой» из одного стакана. После очередного совместного глотка Зиночка обожгла ухо Борщёва горячим: «Мы проснёмся на рассвете, мы с тобою вместе встретим день рождения зари…»

Борщёв подхватил пассию на руки и посеменил, с этим счастьем, к оркестрантам – дабы те воплотили её девичью мечту в реальный звук.

И тут – как в добром индийском фильме – мужчина узнаёт в барабанщике своего сына!

Это была трогательная встреча.

Рыдающий отец падает перед сыном на колени и умоляет: