а) ничего не рассказывать мамульке,

б) открыть секрет, когда и где сын успел так натаскаться на барабане.

И сын обещает хранить страшную тайну отца, если тот выделит ему бабки на 2-скоростной японский магнитофон. А заодно сливает папаше информацию, каким макаром лабает вся Лёнина капелла.

Через неделю у Борщёва-младшего появляется стационарный «Sony», а в «Социалистической Харьковщине» – зубодробительный фельетон «Макеты Шавинера».

Лёнины дети приходят из школы в слезах. И он, буквально с колёс, переводит детей на фамилию жены.

Теперь наследники легко окорачивают злопыхательствующих одноклассников: «А мы – не Шавинеры, мы – Лифшицы!».

…Иногда «макеты» входили в раж. Начинались интересные разговоры: «Сделай гитару тише, ты заглушаешь мою». Или: «В ах-Одессе сегодня соляру играю я!».

Всё отдам!

Иногда мечтаешь о чём-то, что тебе не дано, не подвластно, с чем и обращаться-то, по сути, не умеешь. И вдруг подваливает прун – несказанный. И вот оно, счастье – в твоих, можно сказать, руках!

И ты, не способный по-настоящему любить и быть любимым, взлетаешь на почудившуюся тебе вершину. И начинаешь лупить пальцами по безответной трансформаторной проволоке.

…Ладно, довольно о «макетах»!

Вернёмся к Паганини.

«Сустав» наш работал на аппаратуре, принадлежавшей Николо. В руководителях он числился только поэтому. Стоил такой комплект не менее трёх штук.

Но – песням нашим наперекор – вырастали в Харькове новые жилмассивы. Шла застройка Алексеевки, Салтовки, Новожанова. Масса счастливчиков вселялась в пахнущие свежей краской квартиры.

Обойный бизнес шёл в гору.

Вскоре, когда заказов у Паганини стало невпроворот, он объявил, что с музыкой завязывает.

Вместе с Паганини от нас уходили усилбк, колонки и ревер.

На весь Харьков оставалось два неустроенных бас-гитариста: Черкашин и Сумасбройт.

Бывший аспирант института радиоэлектроники Коля Черкашин, уволенный из ресторана «Центральный» (до «Центрального» Коля работал со мной в оркестре Вальсона), в качестве кандидата не рассматривался.

Пару лет назад Черкашин был объявлен персоной нон-грата во всех кабаках и обжималовках города Харькова.

Оставался только Фима Сумасбройт, которого недавно выгнали из кафе «Колос» – за драку на сцене с вокалистом Ваней Козорезом.

Сумасбройт ходил в фирменных джинсах, фирменном ремне и без зубов. Не так давно он посеял по пьянке гитару и вставную челюсть.

Зубы Фимке были выбиты значительно раньше – победителем соцсоревнования 1972 года, водителем зерноуборочного комбайна Иваном Перекусидышло – в клубе образцового, трижды ордена Ленина совхоза «Пролетарий Харьковщины», где глупый Фимка рискнул за дешку возлабать на обжималовках.

Фимка тоже был кандидатурой не белой и не пушистой.

Это произошло в конце семидесятых-вместе-взятых, когда весь советский народ шагал к синим, как чистейшая денатура, коммунистическим горизонтам.

В один из вечеров к оркестру ресторана «Центральный» подошёл невысокий подвыпивший еврей с картофелеобразным носом и распухшим портмоне из крокодиловой кожи. Он протянул музыкантам 25-рублёвую купюру с Лениным и попросил исполнить «Боже, царя храни».

Хитрый Моня Бильфорд, руководивший эстрадным ансамблем, башли, конечно, взял, но вместо «Боже…» предложил еврею запрещённые «Семь-сорок» или даже «Хаву Нагилу» – любую композицию на выбор.

Еврей продолжал стоять на своём и добавил ещё четвертной, после чего Моня присовокупил к предложенным ранее фрейлехсам – «Плач Израиля» и не менее крамольных «Журавлей» из репертуара Петра Лещенко.

Картофеленосый покрутил пальцем у виска и потребовал свой полтинник обратно. Грустный Моня вздохнул, вернул бабки и объявил перерыв.

Пьяный еврей отправился к своему столику, где его дожидались 300-граммовый графинчик водки и недоеденная куриная котлета. И тут к картофеленосому подскочил бас-гитарист ансамбля, также находившийся в состоянии алкогольного опьянения.

Басист извинился за Моню и заявил, что за такие бабки зашарашит «Боже, царя…» – без ансамбля, «сам, бля, один, бля». И потребовал две ленинские купюры назад.

На что картофеленосый вдруг бесстыже заявил, что передумал. И ничего играть уже не нужно.

Опешивший от такого вероломства Черкашин («Ах, бля, тебе не нужно?! Тогда получи!») вскочил на эстраду, схватил басовку и, совершенно бесплатно, заделал «Царя» – наглому еврею назло.

Из милицейского протокола от 07.08.1976:

«…Остальные члены преступной вокально-инструментальной группировки в антисоветской агитации не участвовали, так как на данный момент:

1. Губин Александр Викторович (1937, украинец, ф-но), Рубинчик Аркадий Ефимович (1927, русский, гитара) и Рябенко Захар Моисеевич (1946, молдаванин, труба) – согласно свидетельским показаниям швейцара Грищука В.П. – вели в вестибюле ресторана азартную игру в так называемую «коробочку».

2. Бильфорд Мондрус Исаевич (1922, русский, саксофон) и Бильфорд Александр Мондрусович (1943, тоже русский, ударные инструменты) – согласно показаниям официанта Пилюгина Н.Н. – допытывались у гостя из так называемой солнечной Грузии Чантурии Тенгиза Гургеновича, какую песню желает услышать его дама – Кузубова Лариса Алексеевна, работающая в Харьковской областной больнице в должности санитарки.

Гражданин Черкашин Николай Акимович (1950, украинец, бас-гитара) проследовал на сцену в единственном числе и, аккомпанируя себе посредством гитары «Fender Jazz Bass» (произведена в 1971 году в американском штате Алабама) исполнил в микрофон (типа МКЭ-2, ленинградского производства) слова в виде «Боже, царя храни», в тональности, как он сам утверждает, до-бемоль-мажор.

Подписи:

1. Лейтенант Сидько А.В.

2. Член ДНД Промышлянский М.А., институт Тяжпромэлектропроект

3. Член ДНД Помазановский О.А., институт Тяжпромэлектропроект»

Неизвестно, зачем пьяный Коля поведал лейтенанту Сидько про тональность «Боже…». Возможно, просто пудрил менту мозги. А может, надеялся этого жлоба разжалобить. До-бемоль-мажор – тональность капризная, стрёмная (о семи бемолей). Стоит хватануть по киру вместо бемоля бекар – и пиши пропало, парнус летит в тартарары. Не знаю, как у лейтенанта, а у меня лабающий в до-бемоль-мажоре всегда вызывает сострадание. Кстати, ежедневный свой «Всьо-аддам-есльы-тебьа-этта-ащасльывьыт» мы играли, по моей инициативе, именно в до-бемоль-мажоре…

Моню Бильфорда, за Колину выходку, задвинули в кинотеатр «Пионер» – играть между сеансами с ансамблем «Штрафники Харькова», в который ссылали всех провинившихся лабухов.

Оркестр в «Центральном» расформировали, оставили только Губина и Рябенко.

Черкашина не посадили, дела в «конторе» не завели.

Но ни в одном харьковском ВИА – выступать Коле не светило.

Через некоторое время бывший бас-гитарист, когдатошний аспирант института радиоэлектроники Черкашин устроился радистом в строительный техникум.

После работы он возвращался в свою трёхкомнатную кооперативную квартиру в 606-м микрорайоне, жарил яичницу с чайной колбасой и, пообедав таким образом, направлялся в какой-нибудь кабак. С собой он прихватывал холщовую хозяйственную сумку. На дне сумки, под журналом «Огонёк», неизменно скрывался секретный квадратный предмет со встроенным микрофоном и звукозаписывающей головкой.