Это тебе не «Всьо-аддам…», о которое можно вывихнуть язык и покалечить мозги.

Так же легко, с первого раза, запомнил ты когда-то: «Я помню чудное мгновенье…», «Ромашки спрятались…» и «Что-то стало холодать, не пора ли нам поддать?».

Такая же петрушка – с мелодиями.

Когда услышанный только что мотивчик, – в том числе и сыгранный тобой самолично по нотам (на рояле, клавесине, саксофоне, акынском сазе, английском рожке или даже на «эсной» тубе) – понятен, он приклеивается сходу и намертво. И никакие ноты – для исполнения этой песенки в дальнейшем – уже не нужны.

Увы, любовь прошла!

Всьо-аддам-есльы-тебьа-этта-ащасльывьыт…

Любовь – величайшее заблуждение человечества.

Глупость.

Мыльный пузырь.

Идолопоклонничество.

Не изживаемый пережиток нашего языческого прошлого.

Каждый смертный – от правителя до нищего – прошёл через это.

Любовь! – что может быть глупей, наивней и смешней?

Озноб, лихорадка – естественная реакция организма на заражение. Душераздирающий крик – реакция на неимоверную боль.

Любовь – это безусловный рефлекс организма на красоту.

…«Спасёт ли мир красота?».

С таким же успехом задам тебе вопрос:

Спасёт ли мир мишура? Уберегут ли мир тонкие золочёные нити, эти ёлочные украшения, хрупкая позолота, внешний лоск?

Красота – мишура.

Точёный носик, гордо вскинутая бровь, губки-вишенки, зубки-яхонты – как витийствуют поэты…

Красота – до первой бородавки. До первой проклюнувшейся волосинки над губой – предвестника старушечьих усов – под точёным носиком. До первой морщинки на щеке, до первого второго подбородка. Промчится время – облетит позолота, погаснет любовь.

Ах, извини, читатель!

Мир спасёт не красота плоти? Мир спасёт красота души?!

Такая же мишура. Как и телесная. Широкие улыбки, душа нараспашку:

– Прошу вас – проходите!

– Только после вас!

– Нет, сначала вы!

– Нет, вы…

До первой давки у буфета, до первого взрыва на стадионе или в метро.

Хотя, какой там взрыв?!

Не нужно ни взрыва, ни давки на входе.

В безлюдном коридоре – новый Добчинский услужливо забежит вперёд Бобчинского, дабы растворить пред оным дверь. Молвит с подобострастием: «Сделайте, Пётр Иванович, одолжение – пройдите первым!». Пропустит и даже любезно подтолкнёт Пётра Ивановича вперёд, не забыв подставить при этом откровеннейшую, всепрощающую ножку. И лишь тогда, – выказав непременное почитание соискателю, – перешагнёт чрез его распластанное тело.

Всьо-аддам-есльы-тебьа-этта-ащасльывьыт…

Феномен этой музыкальной головоломки заключался в том, что, когда она звучала на фоне битловского «Бабилона», то воспринималась – со стороны! – как весьма симпатичный мотивчик. И даже более того, – как его, «Бабилона», украшение.

В процессе же непосредственного воплощения головоломки в звук – судорожного всматривания в нотную заумь, непрерывного отсчёта длительностей и дёрганья струн (дутья в саксофон, нажимания клавиш), – уследить за музыкальной мыслью, скрытой в шифрограмме, было невозможно.

Всё отдам!

Понимание приходило каждый раз уже потом, когда мы прослушивали этот кусок «чужими ушами» – на кассетном магнитофоне «Маяк», переделанном умельцем Электрошуркой в ревербератор.

Во имя чего, за какие прегрешения выпали на нашу долю эти тяжкие испытания?

Увы – «Ларчик просто открывался».

Прошу не подумать, что «Ларчик» – это Ларка Жукова, жена нашего Электрошурки.

Ларчик сходу врезала бы мне по уху, отзовись я о ней подобным образом.

Нет-нет! Под легко открывающимся ларчиком следует понимать не Лариску, готовую в любое время суток наставить Шурке рога, а небольшого размера ларец.

«Всё отдам» открывался так.

Превратить головоломку в «чистый звук», то есть вычитать все ноты до единой, – нигде не лажанувшись, – можно было лишь на абсолютно трезвую голову.

Не справившийся с «Бабилоном» оркестрант объявлялся кирным, за что лишался дневного парнуса.

Аппаратуру и инструменты мы хранили в «бочке» – овальном сыром чулане, отведённом под музыкалку.

В прежние века – чулан этот, по-видимому, был камином или частью дымохода.

В бочке витал аромат одеколона «Русский лес», смешанный с запахом пота и табачного дыма.

Огнеупорные стены были припорошены толстым слоем побелки. Сквозь побелку проступала сажа.

В бочке жил Диоген.

Всё отдам…

Слева помещался шкафчик с эстрадной нашей униформой. Помимо униформы, в шкафу хранился полосатый матерчатый матрас.

Не подумай ничего такого, читатель! В бочку не запархивали ночные бабочки, не запрыгивали младые посудомойки…

Закончив работу, музыкальное наше сотоварищество, подобно сельдям, набивалось внутрь бочки. В отличие от сельдей, сотоварищество запиралось в бочке на ключ.

Наступал момент истины.

Барабанист Бонифаций вытряхивал из своего брезентового гульфика (гульфиком барабанисты называют чехол для барабанных палочек) свежескошенные рублёвки, пятёрки и трёшники. Иногда в закрома попадали червонцы и даже четвертаки.

Подсчитав – под надзором недремлющего коллективного ока – дневную выручку, Боня еле слышно (на случай, если за дверью кто-то подслушивает) доводил до нашего сведения сумму.

Например:

«Девяносто девять рублей и хер копеек».

«Хер копеек» произносилось, конечно, ради красного словца. Копейками с нами никто не расплачивался.

Далее – барабанист воздевал взгляд к потолку, задумчиво прищуривал левый глаз и – через несколько секунд, столь же негромко – оглашал приговор:

«По двадцать четыре рубля и хер копеек – на рыло. Три рубля и хер копеек – в кассу!».

В переводе на язык Пифагора и Эвклида это означало, что, если число 99 (сумму сегодняшнего пар нуса в рублях) разделить на количество не облажавшихся в «Бабилоне» оркестрантов (в данном случае – 4 рыла), то на каждое необлажавшееся рыло выходит по 24 рубля. Неделимый же остаток (3 рубля) остаётся в оркестровой кассе – до завтрашнего делаже.

«Диоген-чувак, извини. Тебе сегодня – хер рублей, хер копеек. Опять пролетаешь», – весомо добавлял Бонифаций.

Разящий меч Немезиды уже несколько вечеров подряд обрушивался на многострадальную голову Диогена. То была кара за кир, за лажу в «Бабилоне».

Иногда Диоген пытался возбухать.

Но греческая богиня не давала Диогену спуску.

«Кирять, чувак, надо меньше!» – говорила Немезида прокуренным Бониным голосом.

«Подумаешь, всего-то и выпил – пивка бутылку», – нехорошо улыбаясь, отвечал ей Диоген.

«Тебе же, чувак, специально, ноты положили. Или ты лабать по чувакам не умеешь?!» – подковыривал Диогена барабанист.

По чувакам – у Бони означало «по ним». По нотам.

Чувак и чувиха служили Бонифацию, кроме прочего, местоимениями; он вворачивал их куда ни попадя:

«На первое попросил у Манюни – окрошечки порцию. Приносит мне чувиха окроху. Я чувиху попробовал – клёвая окроха, только посолить надо. Беру солонку. И тут с чувихи крышечка слетает – не закрученная была – и вся соль из чувихи – мне в окроху. До хера насыпалось. Я чувиху зову, что-то лажа, говорю, перехотел я окроху. Забери, говорю, чувиху на хер и неси, говорю, что там сегодня на второе. Чувиха уносит окроху и приносит битки. Два чувачка таких загорелых, с рисом и с томатной подливкой. И тут к соседнему столику прилаживается чувак и заказывает тоже – окрошечку! Чувиха приносит. Чувак пару ложек сверхаря хлебанул, потом решил гущечки берлянуть. Зачерпнул со дна, глотнул – и тут у чувака глаза на лоб, на хер, полезли. А это чувиха ему мою окроху принесла…».

Вообще-то – за те три рубля, которые ежемесячно высчитывала из нашей зарплаты гуманная бухгалтерша, нам было положено лишь блюдце винегрета.

Мы же – регулярно, после второго отделения – получали обед по полной программе – с салатом и компотом. Это согревало душу. Особенно в те дни, когда, тряхнув пустым гульфиком, Бонифаций констатировал: